Верность - Константин Локотков

И перед главным входом в технологический институт — бронзовая фигура Ильича.

«Учиться, учиться и учиться», —

сияли золотом буквы на пьедестале.

И в школьном саду — смешной детский переполох: маленький карапуз, повизгивая, улепетывал по траве, а за ним бежал другой мальчуган и, приседая, целился мячом.

И где-то, где-то под чистым небом Родины едут Марина и Павлик. До скорой встречи!

Федор уселся у окна и раскрыл томик Маяковского:

Я с теми,             кто вышел                            строить                                       и местьв сплошной                 лихорадке                                буден.Отечество                славлю,                             которое есть,но трижды —                    которое будет.Я  планов наших                      люблю громадьё,размаха            шаги саженьи.Я радуюсь               маршу,                         которым идемв работу             и в сраженья.

Федор шевельнулся, отнял руку от щеки, уселся поудобнее и погрузился в чтение. Он не знал, сколько времени прошло. Его привел в себя доносящийся в окно шум. Федор вскинул голову и оглянулся. Оттого, что глаза устали от яркого света, комната показалась черной. Федор сжал веки и опять раскрыл глаза. Черный туман исчез, все было по-прежнему: на окне, белая от солнца, лежала раскрытая книга. Аркадий стоял у тумбочки и прислушивался. Все было так, как всегда, — привычно и понятно, но… что-то оборвалось внутри и томительно зазвенело. Стало неуютно и зябко.

…Федор перегнулся через подоконник, сзади привалился Аркадий. От магазина к общежитию бежала Женя. Она бежала быстро, левая рука была прижата ко лбу, голова откинута назад. Из кулька, что она держала в правой полусогнутой руке, падали один за другим розовые квадратики печенья.

Сзади нее в разных направлениях тоже бежали и быстро шли люди.

— Что же это такое? — глухо выдавил Аркадий и вцепился в плечо Федора.

И вдруг, не сговариваясь, они посмотрели туда, где за лесом в синей дымке лежал аэродром. И тут только услышали далекий рев моторов. Самолеты поднимались с земли и с низким и тревожным рокотом уходили в небо.

Федор и Аркадий сразу выпрямились и посмотрели друг на друга.

— Война, — тихо произнес Аркадий и побледнел, и как-то подобрался, замер, высоко держа поднятую голову.

…Ванин сидел у себя и набрасывал повестку дня к предстоящему — последнему в этом учебном году — заседанию партийного комитета, когда пришло известие о войне.

…Сломался карандаш, тонко распоров бумагу. Ванин поднялся. Ноги были тяжелы и непослушны. Крепко прикрыл дверь и остановился, опустив голову.

Германия напала на СССР…

…Ванин молча сидел, уронив на стол руки. Чернел равнодушный телефон… Тишина везде: в кабинете, в аудиториях. Райком не отвечал. В институте — никого. Выходной день. Каникулы.

Ванин поднялся, подошел к окну. Студенческий городок был в движении — люди выходили из трамвая, собирались кучками, растекались по всем направлениям.

Ванин быстро зашагал по кабинету. Мысли уже были ясны и отчетливы. Он думал о Родине, о земле, на которую посягнул враг. Большая, обласканная солнцем, теплая, дорогая до слез земля!..

Думая о ней, Ванин думал и о своей жизни, в которой все было главным.

В один миг он охватил все годы, связанные с партией, — от первого, брошенного в толпу юношеской рукой номера газеты «Коммунист» в Одессе в восемнадцатом году, до этой, белеющей на столе, оборванной на полуслове повестки дня…

Мощь страны неодолима! Строя будущее, народ не забывал о вражеском окружении. В памяти встало 7 ноября прошлого года. Красная площадь… Мощная лавина танков… Тяжелые орудия проползали, подняв хоботы в небо… Кавалерия — живая романтика гражданской войны — цокотом дробила площадь… И молниеносно рвали воздух самолеты.

Проходили слушатели академий. Церемониальным маршем — пехота. Артиллеристы. Курсанты танковых училищ.

Танкисты! Ванин помнит, с каким вниманием искал сына. Он шел правофланговым в третьем ряду, повернув к Мавзолею молодое мужественное лицо и развернув прямые, перетянутые ремнями плечи.

…Ванин прислушался. Гулко хлопнула входная дверь. Шаги. Ближе, ближе… В кабинет вошел Хмурый, плотно закрыв дверь, и остановился, не снимая строго надвинутой фуражки.

С минуту они молчали.

— Итак, Александр Яковлевич, — неожиданно чисто и звонко произнес Хмурый, — началось?

— Да, — тихо ответил Ванин и привычным движением сцепил пальцы на груди. — Надо созвать митинг.

В Большой технической аудитории собрались студенты, не успевшие уехать, и те, кто жил в городе, но при первом известии о войне поспешили в институт, и преподаватели, и технический персонал института.

Говорил Аркадий Ремизов. Стоя одной ногой на табуретке, коленом другой опираясь о длинный стол, перед которым недавно защищал диплом, он бросал слова, словно отрубая их прямой, негнущейся рукой.

— Любимая, родная страна! В час испытаний ты одна в нашем сердце, Родина-мать! Так прими же нашу сыновнюю клятву: умрем, а отстоим тебя! Смерть фашистской гадине!

Закончил Ремизов тем, что он, инженер, только что окончивший институт, идет добровольцем на фронт.

Внизу стояла Женя, подняв голову… Надя с упрямо сжатыми губами… Семен Бойцов с мученическим выражением… Спокойный и сурово-подобранный Федор Купреев.

Еще и еще подходили студенты…

На митинге приняли решение просить военкомат сформировать из студентов института добровольческую часть и немедленно отправить на фронт.

Ванин знал, что этого им не позволят. У страны есть армия, а институт должен жить. Жить для той же армии, для страны. Но он знал также, что это единственное сейчас правильное и естественное решение. Оно было самым главным и святым сейчас для человеческих сердец.

Первые дни войны… Толпы на улицах… Жаркое неистовство митингов… По ночам гулкая тишина улиц, недремлющие шаги патрулей.

Дни шли стремительные. Радио передавало указы правительства и первые сводки Главного командования. 23 июня германские войска после ожесточенных боев заняли Ломжу и Брест.

24 июня Советское Информбюро сообщало о боях за Гродно, Вильнюс, Каунас.

Финляндия и Румыния предоставили свои территории в распоряжение германских войск.

В сводках появилось Минское направление…

Их никто не собирал сюда. Они пришли сами в тихий кабинет Ванина и расположились у него на диванах. Окна были затемнены, теплилась лампа под абажуром; Ванин сидел на кончике стола, говорил:

— Вы вспомните слова Ленина: «Раз война оказалась неизбежной, — все для войны, и малейшая распущенность и недостаток энергии должны быть караемы по законам военного времени». Я не хочу сказать, что вы страдаете этими некрасивыми качествами — распущенностью и недостатком энергии. Знаю, они несвойственны вам. Но предупредить об этом считаю необходимым.

Подошел к Федору. Тот оседлал стул, поставленный спинкой вперед, и, опираясь на нее подбородком, сидел спокойно и плотно. Ванин коснулся рукой его волос.

— Ну что, секретарь, задумался?

Федор исподлобья глянул на него.

— О чем я думаю? Я скажу! — Федор помолчал немного. — Я часто слышу, как говорят: родной человек особенно дорог тогда, когда боишься потерять его. Так говорят те, которые не умели ценить, не замечали этого родного человека раньше. А если ценили — тогда как? Несравненно дороже он, этот родной человек, в минуту опасности! Мы ценили Родину всегда, постоянно. Она дала нам все: жизнь, знания, радость свободного труда, и потерять ее — значит умереть и самим. — Он задумался, опустил глаза, почти закрыв их. — Но мы не потеряем ее, — продолжал он, не меняя позы и не поднимая глаз. — Я не знаю, чего здесь больше, Александр Яковлевич, — любви или спокойной уверенности, веры в победу, но мы будем драться… насмерть! И если придется умереть… — Федор приподнял голову, в голосе его была упрямая сила, почти вызов, — мне незачем кривить душой, Александр Яковлевич… И я не привык прикрывать свои чувства красивой фразой… Мне дорога моя жизнь — это не такой уж пустяк, о котором не стоит печалиться… Но завтра я встану на рубеж. Родина прикажет: не сходи — и я умру, а не сойду! — Он встал, расправил плечи и, как-то странно и быстро моргая, продолжал: — Это у всех нас глубоко и прочно. Мы не любили говорить об этом. Но сейчас об этом сказать нужно. Зачем?.. — Он подумал, видимо, соображая: действительно, зачем говорить об этом, когда, наверное, это и так ясно? И вдруг как-то по-детски, чуть растерянно улыбнулся. — Потому что, Александр Яковлевич, у меня нет отца… А мне хотелось бы ему сказать об этом… Чтобы, понимаете, он был спокойным… — И, отворачиваясь от Ванина, направляясь к окну, уронил немного сердито: — Вот я взял и сказал вам…