Верность - Константин Локотков

Он выбежал из проходной завода и постучался в квартиру главного инженера. Вышла жена. Она сказала, что сумасшествие — будить человека каждую ночь. Семен оправдывался: ведь только девять часов вечера.

— Не имеет значения, — сказала женщина, — все перепутано.

— Это правильно, — устало подтвердил Семен.

Главный инженер вышел в трусах. Он выслушал Семена с закрытыми глазами, покачиваясь. Монотонно сказал:

— Не могу отпустить. Ни на час. Завтра отправляемся. В Сибирь.

Помолчал и разлепил веки.

— Так-то, Сема, Семушка…

У Семена дрогнуло сердце. Никогда начальник его так не называл. Милый, милый, сердитый начальник!

Тихо потупясь, Семен сказал:

— Это нельзя. Мне нужно. Вы поймите.

Главный инженер молчал. Он опять закрыл глаза и ждал, покачиваясь.

— Я сейчас пойду, — сказал Семен. — Двадцать пять километров. Ерунда!

— Машин на заводе нет, — тихо, раздражаясь, проговорил главный инженер.

— Я пешком. Я до утра вернусь.

— С ума сошел! Двадцать пять километров. Марафонский бег. — Начальник опять раскрыл глаза и вдруг сказал: — Возьми мой велосипед. Кончено! — И в трусах пошел через двор в сарай. — Утром вернись или умри.

Семен решил вернуться, а не умереть. Что было с ним в дороге, он вряд ли смог бы последовательно вспомнить. Несколько раз падал, до крови рассек подбородок, бежал, таща за собой велосипед там, где нельзя было проехать…

Рассветало, когда добрался до деревни. Она была пуста — родная деревушка, где прошло его детство, где он впервые встретил девочку Надю.

Тетя, конечно, не помнит его. Сколько лет прошло!

Семен постучался в закрытый ставень.

— Кто? — испуганный старческий голос. Там не спали.

— Надю, — хрипло сказал Семен.

Ему открыла старушка. Тетя. Как постарела!

— Вы Витя? — спросила она.

Семен не ответил, прошел вперед. Надя лежала в углу на кровати. Белое ее лицо в полумраке комнаты почти сливалось с подушкой.

— Это Семен, — тихо произнесла она. — Я знала…

И натянула на голову одеяло.

— Надя, — позвал Семен, дотрагиваясь до постели. — Надя!..

Она молчала. Старушка сказала:

— Плоха, — и, всхлипнув, отвернулась.

Надя откинула одеяло.

— Подними меня, Семен. Не смотри на меня. Я… за шею. Тетя, помоги. Это Семен Бойцов. Ты помнишь? Он приехал за мной. Я говорила тебе…

Она закашлялась, откинув голову. Семен держал ее под руки. Он никогда в жизни не прикасался к ней! Никогда в жизни…

Но нет, он не думал сейчас об этом. Он готов был заплакать от радости за себя. Он первый раз чувствовал себя таким сильным и мужественным, защитником Нади. Он говорил коротко и твердо:

— Осторожней. Дай руки! Держись! Давайте платье!

— Я сама…

— Нет. Поддержите ее.

Она была слабенькая и капризничала как ребенок.

— Больно. Тише! Медведь… Отвернись…

— Ерунда. Подумаешь!..

Он вывел ее на улицу. Тетя что-то шептала и крестила их. Надя тягуче кашляла и цеплялась за плечи Семена.

— Прощай, тетя! Пропадешь ты здесь. Пойдем!

— Куда я? Эх!.. Кому нужна… как-нибудь… Берегите ее, молодой человек… Наденьку-у…

Совсем рассвело. У Семена оставалось три часа. До шоссе было четыре километра. Он пристроил Надю на велосипеде, сам шел рядом, и руки Нади лежали у него на плечах.

Вышли на шоссе. С запада шла машина. Семен загородил ей дорогу. Из кабины выскочил молоденький лейтенант; размахивая пистолетом перед носом Семена, он ругался. Машина была полна раненых.

— Ну ладно,— звонко сказал Семен,— ты не кричи… А то как крикну…— И в машину: — Ребята, место есть?

Чей-то стон, голос:

— Что за груз?

— Девушка. Больная.

— Давай, товарищ.

От города, прячась в облаках, тянул немецкий самолет и с нарастающим ревом пошел книзу. Бомба разорвалась недалеко от шоссе. Лейтенант закричал:

— Скорей, что ли! Заснул?

— А ты помоги,— весело отозвался Семен.

— Ловко! — усмехнулся лейтенант, но подошел.

Они осторожно подняли Надю, несколько рук приняли ее на машину.

Самолет, не набирая высоты, ушел к западу.

— Курить есть? — спросил лейтенант.

— Есть.

— Скорей, издыхаю. Сам-то полезешь?

— Я прицеплюсь.

— Ну, давай! Машина пошла.

Семен уцепился рукой за борт, сидя на велосипеде. Ветер бил в лицо, асфальт рвался навстречу серой ослепительной лентой.

Впереди вставало солнце.

У Семена все пело внутри. Он не знал, когда это случилось, но только с неожиданной, почти физической ясностью он ощутил всю удивительную прелесть жизни, на которую посягнул враг. И сейчас — шла война, где-то умирали люди, может быть, и ему назавтра уготовлено место в земле, но все-таки жизнь на этой земле прекрасна. Он ничего не хотел и не требовал. Пусть не будет даже любви Нади, лишь бы быть в самой сердцевине, в самой гуще жизни, жить и драться за то, чтобы жить.

…Весь день он грузил станки на платформы. Слесарь-бригадир заболел — надорвался, и Семен сам руководил бригадой по демонтажу.

— Раз, два, еще раз! — кричал он хрипло и весело. — Взяли… дружно!

В обеденный перерыв он пошел к Наде в госпиталь.

— Наконец-то, — обиженно встретила она его, — Виктора не видел?

— Нет.

— Я тебя просила.

— Я схожу, Надя. Я работал.

— Сходи. И, знаешь, лучше прямо сейчас. Нас сегодня отправляют.

— Ну что ж, — просто сказал Семен, — я пошел.

Он пожал ей руку.

— Я тоже сегодня уезжаю. Я тебе буду писать. Хорошо?

— Пиши. Только куда?

— Я найду.

— Пиши… — она равнодушно закрыла глаза. — Болит у меня…

Семен ушел. Ночью с одним из эшелонов он должен был уехать в Сибирь.

Виктор не скоро разыскал Надю в больничной суматохе, госпиталь тоже эвакуировался.

Она лежала, до подбородка укутанная одеялом.

Лицо ее было бледно, на лбу тонко зернился пот. У губ легла скорбная складка. Она смотрела на Виктора синими огорченными глазами.

— Пришел, — прошептала она.

У него оставалось двадцать минут. Он торопливо спрашивал, как она добралась до города? Как чувствует себя? Куда эвакуируется госпиталь? Куда ей писать?

Она отвечала, что добралась с военной машиной, где остановится госпиталь — не знает. Конечно, где-нибудь в тылу. А потом она уйдет в армию.

— Встретимся ли еще? Черт знает, что за жизнь! — проворчал Виктор и сморщился, как от зубной боли.

Надя промолчала. Виктор сидел на табурете, очень близко, ссутулившись, и она почему-то боялась посмотреть в его лицо. Лишь потом, когда он встал, подал руку и задержал ее пальцы, видимо ожидая каких-то ее слов, — только тогда она подняла на него глаза.

Лицо его, несвежее от бессонницы, было кротко, озабоченно. Над усталыми глазами, скрадывая обычные очертания бровей, явственно пробивались мелкие, ровные волоски.

«Он бреет брови, оказывается!» — зачем-то подумала Надя, и с таким удивлением, как будто это теперь было самым существенным для нее.

Она положила голову на подушку, закрыла глаза. Ей стало вдруг холодно и страшно. Когда она опять подняла голову, Виктор шел уже между койками, странно опустив плечи и руки, и этот покорный вид не испугал ее; она с каким-то холодным любопытством, приподнявшись на локте, провожала его взглядом.

Не доходя до дверей, он столкнулся с санитарками. Они держали носилки, на которых неподвижно лежал человек.

И пока проносили раненых, стоял неестественно прямой, глядя куда-то вверх…

Потом оглянулся, приподнял плечи и быстро скрылся в дверях.

Надя отвернулась к стене и заплакала.

Она плакала долго и тихо и не старалась остановить слезы, облегчая ими сердце от обиды и жалости; жалко было прошлого, тех хороших минут, что отдавала она Виктору; жалко было чувства, которое несла ему. Пусть он не принимал, — конечно, не принимал! — из-за эгоизма и трусости, но какая все-таки она была слепая, мечтая о будущем с ним! Что бы стало с ней, если бы вовремя не рассмотрела своего избранника! Ведь скажи, потребуй он — и Надя отдала бы ему свое сердце!

Теперь все кончено, и у Нади нет даже охоты раздумывать о Викторе. В сущности, она всегда чувствовала неправду в его поступках и, настороженная, прятала самые хорошие порывы. Хорошо, что все так кончилось!

Слезы высохли, Надя перевернулась на спину, долго смотрела в потолок. Теперь она будет осторожнее в выборе «идеалов», — да нет, ей вообще теперь никто не нужен.

Едва Надя подумала так — мысль эта показалась ей жестокой. Слезы опять навернулись на глаза. А Семен? Как она с ним равнодушно простилась! Боже мой, он теперь думает, что она к нему плохо относится. А ведь это совсем неверно! Он не понимал, что она нарочно напускала на себя равнодушие. Из дрянной книжки, что ли, вычитала, или просто глупое сердце подсказало: если человек тебя любит, а ты не можешь ему ответить тем же, охлаждай его намеренной холодностью. Зачем подавать надежду? Чтобы человек напрасно мучился? А что Семен был к ней неравнодушен, это знала не только она, это всем подругам было известно. Разве Семен мог что-нибудь скрыть? А ей мучением было видеть его в институте. Как держать себя с ним, куда деваться от взгляда? Ну и напускала холод или чрезмерную занятость, вроде не видела ничего… Все, все она видела, смешной, не умеющий хитрить Семен!