Мир итальянской оперы - Гобби Тито

Ему не надо громко кричать, чтобы вызвать к себе интерес. Он не Отелло, появляющийся после бури. Ему незачем заявлять о своей персоне роскошным голосом и петь достаточно высокую фразу на одном вдохе. Актеру, исполняющему эту роль, лучше показать хороший вкус, нежели демонстрировать, насколько совершенна его вокальная техника.

Однажды, много лет назад, в театре «Сан-Карло» партию Парпиньоля доверили престарелому comprimario, который нуждался в работе, но страдал сильной одышкой. Он был умен и создал образ а lа Оноре Домье. Свои две фразы он пропел со вкусом, сделал паузу, чтобы отдать мальчугану лошадку (рогом уже завладел Шонар, который, опробовав инструмент, заявил: «Ах, какая фальшь!»), а затем продолжил свой путь, катя тележку по сцене. Он привлек к себе ровно столько внимания, сколько было нужно, – ни больше, ни меньше.

В одном из эпизодов – своеобразной сценке внутри сцены – участвует также Ребенок, который всем докучает, выклянчивая то рог, то лошадку, то игрушечную тележку. Затем, согласно привычному рисунку эпизода, по меньшей мере четыре женщины хватают мальчика в центре сцены, прямо напротив дирижера, и начинают отвешивать ему тумаки в такт музыке. Наказание сменяется ласками, голоса певиц заглушают единственную фразу юного артиста, его оттаскивают за кулисы, обращаясь с ним как с военнопленным.

Любой неверный шаг несчастного Ребенка в этой толчее может привести к ссоре между дирижером и сценическим режиссером. В результате на Парпиньоля почти не обращают внимания, настоящие родители мальчугана в отчаянии, а всего-то и нужно было – предоставить ему самостоятельность и дать спеть фразу естественно.

Далее, все в том же втором действии, мы видим Альциндора, который подвергается бессовестным издевательствам. И, кстати, не только со стороны Мюзетты. Постановщики обычно делают из него посмешище. На мой взгляд, такой подход неверен, ибо сводит остроумную ситуацию к одной или двум плоским остротам, вызывающим у публики взрыв хохота.

Конечно, в опере, проникнутой такой глубокой страстью и печалью, комический эпизод желателен. Но я часто замечал: когда эту роль играют традиционно, мало кто смеется над Альциндором. Внимание публики приковано к напряженному сценическому действию, особенно к партии Мюзетты.

Почему бы не сыграть Альциндора этаким важным государственным советником лет пятидесяти, который завел интрижку с привлекательной девушкой в отсутствие своей супруги? Это освободит образ от налета шутовства, даст ему большую человечность, ведь герой оказывается в непривычной ситуации и его царственное величие подвергается серьезному испытанию. Я вижу его изысканно одетым, сознающим свое значение. И все же Альциндор не в силах отказаться от приключения с весьма соблазнительной Мюзеттой. Довольный, но слегка смущенный, он осыпает ее дорогими подарками, рассчитывая на заманчивое вознаграждение в будущем.

Меньше всего он ждал неприятностей от группки беспутных молодых людей. Один из них, кажется, произвел на Мюзетту неотразимое впечатление – к каким только уловкам не прибегает она, пытаясь обратить на себя внимание: издевается над несчастным Альциндором, всячески его унижает. Чувство удовлетворенного самолюбия уступает место ненависти и потрясению, когда девушка начинает помыкать им, называет его Лулу, как свою собачку. Альциндор мечтает уже только о том, чтобы поскорее выбраться отсюда, поскольку Мюзетта позволяет себе все более непристойные выходки, привлекая тем всеобщее внимание. Он пытается ее образумить, делает отчаянные полунамеки и чуть ли не с облегчением воспринимает ее очередной каприз: Мюзетта требует, чтобы он немедленно купил ей новые туфли, поскольку старые жмут.

Альциндор бросается выполнять ее поручение, а Мюзетта подходит к молодым людям и, когда те показывают ей счет, хладнокровно заявляет: почтенный господин оплатит все, что им нужно. Затем она удаляется с ними.

Когда Альциндор возвращается и ему предъявляют два счета, я думаю, в нем должно заговорить человеческое достоинство. Я мыслю эту сцену так: он достает большую банкноту и небрежно бросает ее на стол с видом человека, который презирает эти отбросы общества и которого судьба лишь ненадолго свела с ними. Альциндор нахлобучивает шляпу и уходит. Я нахожу такое решение более забавным и эффектным, нежели мизансцена, где он падает в обморок и лежит окруженный официантами. Я не настаиваю на своем! Я только предлагаю...

В «Богеме» немало веселых эпизодов – речь ведь идет о молодых людях, ведущих богемный образ жизни. Наигранное веселье помогает им забыть о своей беспросветной бедности. То и дело чувство реальности возвращается к ним, и на протяжении всей оперы грусть бродит где-то рядом. Приближение смерти, неминуемость гибели Мими пронизывают творение Пуччини ощущением мучительной неизбежности конца.

Незначительные мысли, мелкие события и огорчения чудесным образом претворяются в музыку, которая не оставляет слушателя равнодушным. Переживания героев близки ему, поэтому он любит, страдает и плачет вместе с ними. Разумеется, не я первый делаю это невероятное открытие. Но забывать об этом нельзя, поскольку то впечатление чуда, которое производит «Богема», отчасти обусловлено глубокой ее человечностью.

Однако ощущение причастности к происходящему на сцене порой оборачивалось своей комической стороной, что также соответствует духу произведения. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю случай, происшедший в Лисабоне, когда Рамон Винай (он приехал туда, чтобы исполнить партию Отелло, я же должен был петь Яго) не смог побороть искушения сыграть еще и в «Богеме». Мы уже дошли до сцены в кафе и только тогда обратили внимание на весьма импозантного официанта, щеголявшего пышными усами, с пухлым блокнотом в руках. Он стоял рядом с нами, держа наготове карандаш.

С трудом сдерживая смех и кое-как продолжая свои партии, мы с изумлением наблюдали за Рамоном: он изображал страшную деловитость и важничал, подавая омаров, салями и другие аппетитные кушанья на столик молодых людей. Наше возбуждение постепенно перешло за все рамки приличия и, достигнув оркестровой ямы, в конце концов заразило маэстро Де Фабрициса: он едва не расхохотался при виде могучего Отелло, коротавшего вечерок в роли официанта.

В другой раз я стал свидетелем того, как в этой же сцене маэстро Джузеппе Конка (славный малый, который, впрочем, затерроризировал всех, заняв должность хормейстера в Римской опере во времена «царствования» там Серафина) накинул на себя плащ и слился с хором. Он прохаживался взад и вперед, помогая вокалистам при сложной атаке или реплике и подбадривая их. Это и неудивительно, ведь для нас четверо героев «Богемы» были вполне реальными людьми!

Шонар, возможно, наименее значительный в драматургическом отношении персонаж оперы, но его участие помогает играть другим актерам. А кроме того, именно он обычно добывает деньги для всей компании! Добрый, склонный к сентиментальности, с открытым и благородным сердцем и, я полагаю, близорукий. В начале моей карьеры именно так описывал его нам, артистам, Марчелло Говони, опытный и тонкий режиссер, ставший им еще в те времена, когда такого определения в опере не существовало.

Говони был превосходным певцом, начинал как баритон и комический бас, а закончил исполнительскую деятельность романтическим тенором. Все оперы он знал назубок. В 1939 – 1940 годах мы репетировали «Богему» в Римской королевской опере (при Серафине). Сейчас, вспоминая о той поре, я думаю, что актерский состав был не из худших: Фаверо, Малипьеро, Перрис, Гобби, Таддеи, Нери, Пачини (может быть, Тахо).

Режиссерская находка – Шонар должен быть близоруким – до сих пор кажется мне блестящей. Он входит с торжествующим видом, раздавая деньги направо и налево, в сопровождении посыльных, нагруженных свертками с провизией. Друзья встречают его с радостным воодушевлением. Шонар попросту не замечает, с какой жадностью они набрасываются на принесенные яства, которые он рассчитывал приберечь на потом. Он слишком занят протиранием стекол своих очков и рассказом о ниспосланных судьбой богатствах. Но никто толком его не слушает. Лишь доведя свою историю до момента смерти попугая и услышав удивленный вопрос, кто же это умер, Шонар надевает очки, и только тогда ему становится ясно, что он говорил в пустоту: его друзей интересовала только еда.