Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

III.

Однако ни увѣщанія и угрозы отца Арсенія, ни изгнаніе Аристида и Джемиля со двора св. Марины, ни даже собственное мое столь искреннее покаяніе не могли бы, вѣроятно, подѣйствовать на меня такъ, какъ подѣйствовало одно ужасное зрѣлище… Оно надолго отвратило меня отъ сообщества Аристида и Джемиля. Особенно отъ молодыхъ турчатъ я поклялся съ тѣхъ поръ удаляться и долго бѣгалъ отъ нихъ, какъ отъ страшной проказы.

Это было въ одинъ праздничный день. Я только что вышелъ послѣ литургіи съ нашего церковнаго двора и сталъ смотрѣть туда и сюда, раздумывая, куда бы лучше пойти и, по правдѣ сказать, очень желалъ встрѣтить какъ-нибудь нечаянно Аристида… Какъ вдругъ я увидалъ, что по ближней улицѣ кучками-кучками спѣшитъ куда-то народъ…

Наши греки и куцо-влахи, албанцы, евреи и турки, турчанки въ зеленыхъ одеждахъ своихъ, дѣти и даже иные взрослые бѣжали и прыгали по камнямъ, стараясь обогнать другихъ. Въ толпѣ стоялъ гулъ отъ голосовъ.

Я самъ побѣжалъ туда, и не успѣлъ перейти нашу улицу, какъ почувствовалъ, что меня кто-то нагналъ и тронулъ сзади рукой. Я оглянулся и увидалъ Аристида…

Я очень обрадовался ему, и онъ, сверкая глазами, воскликнулъ:

— Идемъ, идемъ скорѣе, человѣка убивать будутъ. Турка будутъ рѣзать…

— Какъ рѣзать? Что́ такое?

Аристидъ разсказалъ мнѣ поспѣшно, что это дѣло не очень новое и началось еще до моего пріѣзда изъ Загоръ. Два молодыхъ турка, почти такіе же юноши, какъ мы съ нимъ, мѣсяцевъ пять тому назадъ поспорили и побранились между собой. Одинъ изъ нихъ ударилъ другого въ лицо; обиженный хотѣлъ постращать его карманнымъ ножомъ, но тотъ сдѣлалъ неосторожное движеніе, и ножъ вошелъ ему весь въ животъ. Судили ихъ по шаріату, и родные убитаго выкупа не взяли, а потребовали по старому закону «кровь за кровь». Аристидъ говорилъ еще, что отецъ убитаго — лавочникъ, который на базарѣ продаетъ чернильницы, подсвѣчники и другія подобнаго рода вещи; отецъ же убійцы — писецъ хорошій. Онъ уже все узналъ и развѣдалъ. Онъ даже зналъ, что убійцу зовутъ Саидъ, а убитаго звали Мустафа.

Мы скоро добѣжали до конца города и увидали, что на полѣ за предмѣстьемъ Канлы-Чешме́ столпилось уже множество народа. Другіе догоняли насъ.

Съ Аристидомъ пробиться впередъ было недолго. Мы пробились, и я увидалъ… Ахъ! нѣтъ, никогда въ жизни я не забуду этого.

Кругомъ палача и его жертвы стоялъ отрядъ солдатъ; ружья ихъ были заряжены, и они безпрестанно отстраняли толпу прикладами; два офицера съ обнаженными саблями стояли молча и угрюмо и только изрѣдка взглядывали сурово туда и сюда.

Виновный Саидъ стоялъ посрединѣ и горько плакалъ. Ему было не болѣе восемнадцати лѣтъ… На немъ были опрятныя новыя шальвары, и его пестрая ваточная курточка на шеѣ и плечахъ была открыта и отвернута.

Палачомъ взялся быть за небольшую плату одинъ оборванный цыганъ-водовозъ, который на ослѣ развозилъ по домамъ ключевую воду. Онъ былъ очень грязенъ, черенъ и оборванъ. На лицѣ его было написано безпокойство и печаль (онъ въ первый разъ въ жизни поднималъ ножъ на человѣка); за старымъ поясомъ его былъ заткнутъ большой и дорогой ятаганъ, который онъ досталъ гдѣ-то, говорятъ, нарочно по этому случаю, и еще другой ножъ поменьше.

Въ кругу же, около офицеровъ, стояли и родные убитаго: отецъ, пожилой турокъ-лавочникъ, въ полосатомъ халатѣ и фескѣ, полный, румяный и сѣдой, и двѣ турчанки, — одна была жена его, а другая сестра — тетка убитому юношѣ.

Отецъ былъ спокоенъ и печаленъ; обѣ женщины кричали…

Но могу ли я изобразить тебѣ вѣрно, какъ это все вдругъ мнѣ представилось… Все предстало вдругъ: и палачъ оборванный и встревоженный, и отецъ задумчивый, и эти женщины, которыя кричали и махали руками въ страшномъ изступленіи… Только и слышно было: «Проклятый! проклятый!.. Нѣтъ! нѣтъ!.. Нельзя… Крови хочу… крови!..» Такъ кричали эти двѣ фуріи; длинные тонкіе носы ихъ выставлялись черезъ покрывало, которое не мѣшало видѣть ни худобы ихъ, ни глазъ, сверкающихъ огнемъ изступленной злобы. «Крови! крови!» твердили онѣ себѣ. Тетка казалась еще изступленнѣе матери. Она начинала крикъ, а мать вторила ей.

Офицеръ сказалъ имъ: «Постойте! дайте сказать слово человѣку!» Изъ толпы впустили въ кругъ дядю убійцы. (Отецъ его заболѣлъ отъ горя, и братъ пришелъ на мѣсто казни, чтобъ еще разъ попытать счастья воспользоваться льготой выкупа денежнаго, которую разрѣшалъ убійцѣ законъ.)

Онъ былъ одѣтъ въ сюртукъ и феску, худощавъ и не старъ еще. Лицо его было желтое отъ ужаса и горя… И руки и ноги его дрожали… Войдя въ кругъ, онъ поспѣшно кинулся къ купцу, схватилъ полу его платья и воскликнулъ по-гречески:

— Эффенди! эффенди! Господинъ мой! Во имя Бога великаго… Согласитесь уступить… Ты отецъ и братъ мой тоже отецъ… Посмотри на него, онъ дитя… Двадцать тысячъ піастровъ!.. Двадцать тысячъ піастровъ, все, что́ у насъ есть… возьми!..

Мальчикъ также въ эту минуту бросился въ ноги купцу, и что́ онъ говорилъ, я разслышать за рыданіями его не могъ… Я слышалъ только, что онъ говорилъ: «нечаянно!»

Купецъ молчалъ; опустивъ голову на грудь и заложивъ руку за халатъ свой, онъ, казалось, былъ погруженъ въ глубокое раздумье.

— Возьми! возьми деньги! Возьми, Мехмедъ-ага! — кричала толпа.

И я закричалъ громко:

— Возьми, эффенди! возьми!

— Несчастное дитя! О! несчастный! — кричали другіе и женскіе голоса, и мужскіе.

Мехмедъ-ага обратился къ толпѣ и къ дядѣ убійцы и сказалъ, указывая на женщинъ:

— Я согласенъ; пусть онѣ согласятся…

Мальчикъ подползъ по землѣ къ матери убитаго и сказалъ, стараясь охватить ея ноги, такимъ ужаснымъ голосомъ, что кажется камень растаялъ бы, слушая его:

— Ханумъ! Ханумъ-эффендимъ… Боюсь я, боюсь… Мать моя, барашекъ ты мой… Слышишь… боюсь я, боюсь!

И онъ старался поцѣловать ея желтую туфлю, и руки ломалъ, и загнулъ голову назадъ, открывая глаза свои, полные слезъ…

Даже Аристидъ, который смотрѣлъ, положивъ подбородокъ на мое плечо, и держалъ меня, обнявъ за станъ, сказалъ:

— Ухъ! какая холодная49 вещь! — и сжалъ меня руками, содрогаясь…

А я стоялъ полумертвый отъ жалости и ужаса, но уйти до конца не хотѣлъ… не могъ бы даже; толпа безпрестанно напирала на насъ, и съ трудомъ и грознымъ крикомъ и ударами прикладовъ солдаты безпрестанно расширяли кругъ.

Поднялся общій шумъ и вопль; офицеры и солдаты кричали на народъ; мальчикъ рыдалъ и кричалъ; толпа начинала ревѣть въ негодованіи… Но громче всѣхъ раздавался голосъ неистовой тетки. Офицеръ схватилъ, наконецъ, за плечо цыгана и, встряхнувъ его, грозно сказалъ ему:

— Кончай!

Цыганъ схватилъ Саида. Я не стану изображать тебѣ ужасъ бѣднаго юноши. Я не могу передать тебѣ, съ какими изступленными мольбами онъ обращался, влачась по землѣ, то къ самому цыгану, то къ офицерамъ… Это свыше моего умѣнья… Но я желалъ бы, чтобы ты вообразилъ себѣ весь этотъ нестерпимый ужасъ, который былъ написанъ на его лицѣ, почти дѣтскомъ… И если ты и это вообразишь, то не знаю, вообразишь ли ты, что́ послѣдовало за этимъ…

Цыганъ не умѣлъ убивать людей; онъ въ первый разъ въ жизни поднималъ руку съ ножомъ, и поднималъ ее изъ-за нѣсколькихъ золотыхъ на душу ни въ чемъ предъ нимъ неповинную…

Наконецъ одинъ изъ офицеровъ взялъ подъ руку Саида и, приподнимая его, сказалъ ему ласково:

— Дитя мое! Покорись твоей несчастной участи… Такъ Богъ желаетъ… Что́ ты сдѣлаешь противъ Бога…

Саидъ только воскликнулъ:

— Аллахъ! Аллахъ! — и, глубоко вздохнувъ, сталъ на колѣни предъ цыганомъ и протянулъ ему шею…

Что́ съ нимъ дѣлалъ цыганъ — я не видѣлъ… Я закрылся весь въ слезахъ и бросился въ толпу, чтобы не видать болѣе… Я слышалъ только пронзительный визгъ. Я слышалъ опять ревъ толпы и громкую команду офицеровъ… и опять новый визгъ.

Еще нѣсколько минутъ — и не стало бѣднаго Саида…

Въ народѣ продолжали раздаваться проклятія и вопли негодованія… Вдругъ кто-то закричалъ:

— Бей палача! Рви на куски цыгана! Бей его! Анаѳема старухамъ!.. Бейте этихъ вѣдьмъ!..

Я оглянулся и увидалъ, что солдаты съ остервенѣніемъ отбивались прикладами отъ толпы и офицеры подставляли сабли инымъ, которые слишкомъ бросались впередъ… У одного деревенскаго паликара изъ Чамурьи (я его зналъ; его звали Яни) шла кровь изъ руки… Его слегка ранили чѣмъ-то, вѣрно оттого, что онъ радъ былъ случаю наложить эту руку на цыгана-мусульманина и на двухъ старыхъ турчанокъ… На носилкахъ, покрытыхъ чѣмъ-то бѣлымъ и кровавымъ, уносили трупъ Саида, и около носилокъ шелъ его дядя… Я взглянулъ на него и увидалъ предъ собою такое спокойное и печальное лицо, что спокойствіе это мнѣ показалось кажется еще страшнѣе и жальче криковъ несчастнаго Саида…

Народъ, отбитый солдатами, скоро успокоился, и отрядъ съ офицерами направился къ городу, охраняя палача и родныхъ убитаго… Я долго слѣдилъ издали за зелеными фередже́ этихъ двухъ женщинъ и думалъ: «Какой же демонъ крови и мщенія долженъ былъ обитать въ ихъ сердцахъ!.. И что́ же было бы съ нами, христіанами, если такимъ турчанкамъ и туркамъ дана была бы надъ нами полная воля!..»