Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Проливая слезы, возвращался я шагомъ на мулѣ къ городу, который такъ красиво разсыпался туда и сюда тихими и веселыми предмѣстьями по узкой и зеленой долинѣ, между двумя высокими стѣнами обнаженныхъ горъ. Озеро было тихо, и въ лазурныхъ водахъ его суровою и прекрасною твердыней воздвигалась турецкая крѣпость на дикихъ скалахъ, поросшихъ древнимъ плющомъ и кустарникомъ. На тонкомъ минаретѣ крѣпостномъ звалъ ходжа мусульманъ къ полдневной молитвѣ, и его голосъ, звучный, сильный и пріятный, издали долеталъ до меня…

Подъ городомъ мирно паслись стада овечекъ, бряцая позвонками; и весь городъ какъ будто бы весело покоился въ радостномъ сіяніи яснаго зимняго полудня. И мое взволнованное сердце понемногу утихало и открывалось для болѣе утѣшительныхъ чувствъ…

Подъѣхалъ я къ высокой стѣнѣ, за которой была скрыта церковь св. Марины, сошелъ съ мула и сказалъ себѣ: «Теперь смотри, море́46 Одиссей!.. Ты самъ отцу сказалъ, что у тебя есть свой разумъ; а ты самъ знаешь, несчастная твоя голова, что начало всякой премудрости есть страхъ Божій. Смотри же теперь!»

Я разсѣдлалъ мула, поставилъ его на мѣсто и пошелъ поклониться отцу Арсенію. Старикъ принялъ меня благодушно и даже радостно.

— Теперь-то мы тебя яніотомъ настоящимъ сдѣлаемъ! — сказалъ онъ.

И и сталъ жить у него. Очень скоро привыкъ я къ тихому церковному двору. Мнѣ пришлись по вкусу его просторъ, его чистота, большія каменныя плиты, которыми онъ былъ мощенъ; понравились мнѣ и могилы около церкви: онѣ всѣ имѣли видъ деревянныхъ саркофаговъ, и во всѣхъ нихъ съ одного конца была стеклянная дверка, въ которой родные умершихъ зажигали лампадки. Когда вечеромъ въ темнотѣ за церковью сіяли эти кроткія звѣзды родственной любви, я думалъ, глубоко вздыхая, о чемъ-то и печальномъ, и пріятномъ, о чемъ-то дальнемъ, дальнемъ, и утѣшительномъ, и страшномъ… О чемъ?.. Теперь я понимаю, тогда я понять и сказать не умѣлъ.

Началъ я въ училище ходить. Увидалъ я тамъ множество дѣтей и большихъ юношей, такихъ же, какъ и я. Учителя хвалили мои познанія. Одинъ изъ нихъ заставилъ меня изложить на новомъ и простомъ греческомъ языкѣ отрывокъ изъ Гомера. Я изложилъ. Учитель былъ доволенъ и спросилъ: «Ты не ученикъ ли господина Несториди?» Я сказалъ: «Да, господинъ учитель, я ученикъ господина Несториди». — «Браво тебѣ, паликаръ ты мой, браво и наставнику твоему почтенному… Высокословесный человѣкъ твой наставникъ господинъ Несториди, онъ похвальба и слава нашему знаменитому Эпиру!.. браво тебѣ, браво!»

Потомъ учитель оставилъ меня и спросилъ у другихъ большихъ учениковъ:

— А что́ же это за боги эти у Гомера, которые всѣ бранятся между собой, какъ наши лодочники и носильщики, и всякому смраду грѣха и невоздержности всею безсмертною душою своей предаются?

Всѣ молчали. Одинъ изъ учениковъ сказалъ, наконецъ:

— Это все неправда. Это все глупости и сказки!

Хитрый учитель помолчалъ и потомъ вдругъ, обратясь ко мнѣ, сказалъ:

— Ты, загорецъ, скажи мнѣ одну вещь: ты кто такой… турокъ ты, или нѣмецъ, или армянинъ?..

Я помнилъ всѣ уроки Несториди и быстро воскликнулъ:

— Я эллинъ! господинъ учитель, я эллинъ! Мы всѣ здѣсь эллины…

— Прекрасно! однако, чему же ты радъ?.. Эллины древніе были ослы или неразумныя малыя дѣти… такъ говоритъ вотъ этотъ товарищъ твой. Они, говоритъ онъ, все глупости сочиняли.

Такъ изловчился учитель лукавый; но на этого рода вещи и у меня были, какъ говорится, очень «открытые глаза».

Я минуточку, только одну минуточку помедлилъ въ недоумѣніи и потомъ вдругъ сказалъ такъ:

— Нѣтъ, господинъ, учитель, простите! Наши великіе предки, знаменитые эллины, были одарены возвышенною мудростью. Но они не были просвѣщены вѣрой истинною. Они поклонялись собственнымъ слабостямъ и страстямъ; они боготворили злыхъ духовъ и демоновъ злобы, блуда, лжи и коварства…

Учитель отступилъ отъ меня на шагъ съ удивленіемъ и сказалъ еще разъ:

— Браво тебѣ, загорскій юноша! браво тебѣ! А откуда ты это знаешь, скажи мнѣ, молодой мудрецъ?

Я опустилъ глаза и сказалъ краснѣя:

— Вотъ знаю!..

Учитель улыбаясь настаивалъ; я тогда поднялъ на него смущенные отъ радости глаза мой и сказалъ:

— Я читалъ объ этомъ въ житіи св. Екатерины Великомученицы. Она была царскаго рода и очень образована. Она все знала…

Тутъ у меня голосъ прервался отъ стыда и волненія; но учитель самъ покраснѣлъ отъ удовольствія и, потрепавъ меня ласково по плечу, сказалъ:

— Сиди! сиди!.. Успокойся! Изъ тебя выйдетъ, я вижу, такой именно человѣкъ, какихъ намъ нужно теперь. Кланяйся отъ меня господину Несториди, когда будешь ему писать, и скажи ему, что мы всѣ давно его ждемъ сюда и что я первый жажду его просвѣщенной бесѣды, какъ елень источниковъ водныхъ!

Такъ помогъ мнѣ Богъ въ этотъ день! И, возвращаясь домой, я сказалъ себѣ опять: «Эй, море́-Одиссей несчастный!.. Все хорошо пока, все хорошо!»

Все хорошо, все отлично, мой добрый другъ, но тѣ соблазнительные и прекрасные демоны, которымъ воздвигали столь изящные храмы наши блистательные предки, эти коварные бѣсы безсмертны; они незримо живутъ и въ нашихъ собственныхъ слабыхъ сердцахъ; они рѣютъ неслышными тѣнями вокругъ, глумясь надъ нашими грѣхами и поднося безпрестанно къ жаднымъ устамъ юности благоухающую чашу наслажденія, на днѣ которой скрытъ ядъ духовной гибели и муки поздняго покаянія!..

Однажды (дня черезъ два, не больше, послѣ моего перваго тріумфа въ гимназіи) около меня сѣлъ одинъ ученикъ, уже большой и по виду мнѣ сверстникъ, но въ самомъ дѣлѣ онъ былъ постарше меня. Одѣтъ онъ былъ по-европейски и широкую шляпу свою любилъ носить набокъ съ особымъ молодечествомъ. Лицомъ онъ былъ красивъ, смѣлъ, веселъ и пріятенъ, хотя и очень смуглъ; глаза у него были черные и огневые. Онъ захотѣлъ самъ познакомиться со мной и сказалъ мнѣ, что онъ сынъ греческаго драгомана, старика, котораго я зналъ уже въ лицо. Имя этому юношѣ было Аристидъ. Отецъ его былъ съ Іоническихъ острововъ, а мать итальянка.

Аристидъ въ тотъ же день увелъ меня изъ училища къ себѣ домой; потомъ пришелъ и къ намъ на дворъ св. Марины, и мы стали съ тѣхъ поръ постоянно вмѣстѣ ходить и проводить время. Въ первые же дни нашей дружбы онъ началъ учить меня худу и говорилъ: «Стой, я тебѣ на все открою глаза!» Онъ зналъ всѣ тайныя городскія исторіи; надъ всѣмъ смѣялся; представлялъ учителей; зналъ всѣ кофейни, всѣ самые дальніе переулки въ городѣ; зналъ, кто кого любитъ и кто кого ненавидитъ. Онъ разсказывалъ мнѣ множество анекдотовъ, полныхъ соблазна. Меня одни изъ нихъ смѣшили, другіе ужасали, но смущали и тревожили меня равно тѣ и другіе… «Много ты знаешь, Аристидъ!» говорилъ я ему, а онъ хвалился: «Погоди еще, ты и лучше этого отъ меня услышишь!»

Несмотря на то, что Аристиду было только всего восемнадцать лѣтъ, онъ уже старался нравиться женщинамъ и дѣвушкамъ и проводилъ иногда цѣлые вечера въ бѣдномъ предмѣстьѣ Канлы-Чешме́, которое у насъ имѣетъ очень худую славу. Онъ прекрасно ѣздилъ верхомъ, никого не боялся и не стыдился, ходилъ и въ разныя консульства, посѣщалъ и самыхъ простыхъ людей, и вездѣ заводилъ и дружбу, и ссоры. Ссорился съ учителями и переставалъ ходить въ школу, а бралъ уроки дома, да и то когда вздумается, потомъ опять возвращался въ училище. Онъ былъ большой другъ съ молодымъ туркомъ Джемилемъ. Отецъ Джемиля былъ тотъ самый дряхлый Сеферъ-эффенди съ длиннымъ и горбатымъ краснымъ носомъ, который ласкалъ меня и говорилъ мнѣ персидскіе стихи «о стройномъ кипарйсѣ», когда мы съ отцомъ гостили у доктора. Джемилю было семнадцать лѣтъ. Мальчикъ онъ былъ тоже красивый, но бѣлокурый, съ большими тихими голубыми глазами, лѣнивый, немного глупый и отцомъ ужасно избалованный. По цѣлымъ часамъ занимался онъ голубями, щенятами, барашками, раскрашенными на спинѣ и головѣ розовою краской. Пѣсни пѣлъ, сидя на камнѣ у воротъ отцовскихъ, или игралъ на улицѣ съ самыми маленькими дѣтьми; или по цѣлымъ часамъ бросалъ въ потолокъ бумажки, скрученными въ трубочки и разжеванными съ одного конца, и веселился, что онѣ прилипали къ потолку. Старый эффенди никогда его не бранилъ и, когда заставалъ его за такими пустяками, утѣшался самъ и, дрожа отъ радости и смѣха, говорилъ: «дитя!! джу джукъ!» И кончено.

Дружба Аристида съ Джемилемъ была такъ велика, что они иногда по цѣлымъ днямъ не разставались. Уходили вмѣстѣ на охоту; нерѣдко старый эффенди, котораго драгоманъ греческій нанималъ, чтобы давать Аристиду уроки турецкаго языка, посылалъ вмѣсто себя сына или приглашалъ Аристида къ себѣ, и тогда вмѣсто уроковъ начинались шалости и шутки.

Въ турецкой азбукѣ есть буквы: «айенъ, гайенъ» и еще «ламъ-элифъ» и «вау». Вотъ они оба вмѣстѣ и начнутъ, прыгая, твердить сперва: айенъ-гайенъ! айенъ-гайенъ!.. А потомъ закричатъ вмѣстѣ: ламъ-элифъ-вау! изо всѣхъ силъ, и дразнятъ другъ друга: вау! вау! вау! А старый эффенди хохочетъ и радуется на нихъ.