Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Я дня три послѣ этого былъ печаленъ, вздыхалъ, молился, твердилъ слова псалма: «Окропиши мя иссопомъ, и очищуся; омыеши мя, и паче снѣга убѣлюся»; уроки даже, которые я всегда вытверживалъ такъ прилежно, и тѣ не давались мнѣ.

Мнѣ казалось, что и отецъ Арсеній, и старушка парамана его, учителя всѣ и на улицѣ всѣ встрѣчные на лицѣ моемъ видятъ душу мою и говорятъ себѣ: «Вотъ онъ, этотъ распутный мальчишка Одиссей, который вчера былъ у блудной Вьены… не подходите къ нему и не пускайте его къ себѣ въ домъ!»

Однако я напрасно тревожился. Никто не говорилъ мнѣ о Вьенѣ, никто даже и не замѣтилъ моего волненія и моей тоски. Отецъ Арсеній не наблюдалъ меня внимательно; у него были иныя заботы. Ему нужно было что-нибудь болѣе ясное, чтобы привлечь все его вниманіе на состояніе моей нравственности. Это ясное не замедлило случиться.

Черезъ мѣсяцъ послѣ моего ночного бѣгства отъ дверей Вьены я встрѣтилъ на улицѣ Джемиля. Я давно у него не былъ, и онъ сталъ звать меня къ себѣ.

У него была привычка довольно мило ласкаться и ломаться, когда онъ кого-нибудь изъ сверстниковъ о чемънибудь просилъ, и расположеніе его ко мнѣ было, кажется, искреннее.

— Пойдемъ ко мнѣ, — говорилъ онъ ласкаясь, — я тебѣ скажу, все у меня есть… Все! все! Табакъ есть, конфеты естъ, варенье изъ вишенъ есть… кофе есть… раки́ есть. Аристидъ придетъ.

Я зашелъ; пришелъ скоро Аристидъ и началъ угощать меня раки́, смѣшанною съ водой, и предлагалъ закусывать сладостями, и самъ пилъ, приговаривая: «Я все думаю о томъ, когда ты человѣкомъ будешь!» Я вьпилъ три стаканчика, мнѣ понравилось; я выпилъ шесть, выпилъ еще и не совсѣмъ пьяный, а не такой, какъ всегда, пошелъ домой.

Дорогой со мной поравнялся старый кавассъ Ставри, поздоровался и спросилъ объ отцѣ моемъ. Я, будучи уже какъ бы внѣ себя, началъ говорить съ нимъ на улицѣ пространно и громко, разсуждая о дѣлахъ, какъ большой и опытный мужъ.

— Да, Ставри ага мой! — сказалъ я важно и небрежно, — да, эффенди мой, въ варварской въ этой странѣ жить трудно хорошему человѣку. Отецъ мой, конечно, какъ ты знаешь, человѣкъ хорошаго общества и состояніе имѣетъ значительное по нашему мѣсту, и въ дружбѣ величайшей состоитъ съ такими важными лицами, какъ господинъ Благовъ и господинъ Бакѣевъ и эллинскій консулъ… Съ докторомъ Коэвино въ родствѣ и въ древнѣйшей пріязни…

— Ну, Коэвино что́! — сказалъ Ставри, — Коэвино дуракъ! Онъ никакихъ порядковъ не хочетъ знать…

Съ этими словами кавассъ хотѣлъ проститься и уйти отъ меня, но я удержалъ его за руку и началъ такъ громко увѣщевать его, чтобъ онъ взялъ въ расчетъ общественное положеніе отца, безпорядки турецкой администраціи и мои собственныя усилія на поприщѣ науки для будущаго благоденствія нашей семьи, — увѣщевалъ его такъ шумно и многозначительно, что прохожіе не разъ оглядывались на насъ и самъ Ставри, понявъ, въ чемъ дѣло, порывался уйти. Много разъ останавливалъ я его почти насильно, увѣряя, что «хотя этотъ свѣтъ и суетный, однако трудиться необходимо» и что «несомнѣнно за грѣхи нашихъ праотцевь великое эллинское племя находится въ томъ жалкомъ положеніи, въ которомъ мы его видимъ теперь…»

— Богъ, все это Богъ! — восклицалъ я, указывая на небо.

— Оставь ты, дитя, теперь имя Божіе, — сказалъ мнѣ наконецъ старый кавассъ. — Поди отдохни. Ты выпилъ, я вижу…

Меня это замѣчаніе нисколько не смутило. Мы были уже у воротъ св. Марины; я опять на минуту удержалъ Ставри и отвѣчалъ ему:

— Это ты правъ, киръ-Ставри. Но, знаешь самъ, выпить съ друзьями не грѣхъ… И Псалмопѣвецъ сказалъ: «Вино веселитъ сердце человѣческое, и хлѣбъ сердце человѣческое укрѣпитъ…»

Ставри, наконецъ, вырвался у меня, а я взошелъ шумно на дворъ, напѣвая одну насмѣшливую пѣсенку про янинскую дѣвицу, которая когда-то съ раннихъ лѣтъ, «проклятая», постриглась въ монахини и хотѣла жить свято, «въ рясѣ и съ четками», у церкви св. Марины, а потомъ выходила навстрѣчу юношамъ и говорила: «Прекрасный юноша! приди въ мою келью, мы будемъ тамъ одни, и я лежу тамъ, завернувшись въ рясу, какъ свѣжій сыръ въ полотнѣ».

Никогда я не позволялъ себѣ пѣть громко на дворѣ у отца Арсенія и тѣмъ болѣе такія свободныя пѣсни. Я прошелъ прямо на кухню и не замѣтилъ, что отецъ Арсеній слѣдитъ за мной изъ открытаго окна. Въ кухнѣ я началъ разсуждать громко и шутить со старою параманой.

Взялся помогать ей, все распѣвая громко «о молодой черницѣ», и началъ укорять ее въ томъ, что женщина она и хорошая, но не умѣетъ дѣлать такъ вкусно иныя кушанья, какъ дѣлаетъ моя мать…

Парамана смѣялась и уговаривала меня не кричать…

— Возьми лучше отнеси всѣ эти тарелки наверхъ, — сказала она.

Я взялъ пять-шесть тарелокъ въ обѣ руки и, стоя посреди кухни, запѣлъ героическую пѣсню:

Олимпъ и Киссамосъ — двѣ горы спорятъ —И говоритъ Олимпъ…

Въ эту минуту въ кухню вошелъ отецъ Арсеній, посмотрѣлъ на меня съ минуту пристально, подошелъ и далъ мнѣ сильную пощечину, не говоря ни слова.

Я успѣлъ только воскликнуть «за что́!» и уронилъ всѣ тарелки, которыя и разбились въ дребезги.

Послѣ этого мнѣ сдѣлалось дурно, я упалъ на кровать и заснулъ крѣпкимъ сномъ до самой ночи.

Поздно проснулся я, больной, усталый, огорченный, хотѣлъ выйти на свѣжій воздухъ, но дверь моя была заперта снаружи на ключъ. Я понялъ, что отецъ Арсеній хочетъ наказать меня, покорился и, отворивъ окно, долго сидѣлъ у него, прохлаждая себѣ голову… Я не въ силахъ былъ ни разсуждать, ни плакать и только все шепталъ: «Маменька моя! маменька, что́ они со мной сдѣлали! Маменька моя милая, что́ они сдѣлали съ бѣдною моею головкой!»

На другой день отецъ Арсеній взялся уже и за увѣщаніе и долго говорилъ мнѣ:

— Шутовство, шутовство!.. Развратъ, развратъ!..

Я поклонился ему въ ноги, прося пастырскаго прощенія, и въ умиленій души моей, поколебавшись немного, разсказалъ ему и о Вьенѣ, и о побѣгѣ моемъ. Увидавъ мое раскаяніе, старикъ обрадовался и смягчился, началъ смѣяться и хвалить меня за то, что я ушелъ.

— А то бы я тебѣ шесть мѣсяцевъ св. тайнъ не далъ пріобщаться, — прибавилъ онъ.

Однако, хотя сердечно онъ мнѣ все тотчасъ же простилъ и пожалѣлъ меня, но, прибавивъ, что по писанію «тотъ отецъ сына не любитъ, который его не наказываетъ», велѣлъ мнѣ три мѣсяца по шести земныхъ поклоновъ утромъ и вечеромъ класть за увлеченія мои; съ захожденіемъ солнца приказалъ каждый вечеръ впередъ быть дома и отъ Аристида, разбойника и мерзавца, удаляться какъ можно болѣе.

— И отъ Джемиля, старче? — спросилъ я покорно.

— И отъ него тоже, — сказалъ отецъ Арсеній. — Что́ за дружба у христіанскаго юноши со врагомъ своей вѣры и націи! Они же и сквернъ всякихъ полны… И что́ ты выиграешь отъ этой дружбы?.. Когда бы еще какой сынъ паши или великаго бея онъ былъ. Интересъ бы былъ. А какой ты интересъ отъ Джемиля получишь?..

Я поклонился еще разъ священнику въ ноги, рѣшился повиноваться ему и цѣлую недѣлю избѣгалъ даже встрѣчи съ Аристидомъ внѣ школы и къ Джемилю не ходилъ. Я замѣтилъ, что послѣ этого и самые уроки, которые я выучивалъ и при прогулкахъ съ ними все-таки не дурно, гораздо больше стали меня занимать, когда все мое вниманіе устремилось на нихъ одни, и вслѣдъ за горькимъ раскаяніемъ на умиленную душу мою сошла нѣкая несказанно спокойная и сладкая благодать.

Я все вздыхалъ, но пріятно и утѣшительно, молился весело, учился прилежно и бодро и благословлялъ старика за его ко мнѣ строгость.

Аристидъ и Джемиль, соскучившись безъ меня, пришли ко мнѣ сами, но едва только они ступили на дворъ св. Марины, какъ отецъ Арсеній вышелъ съ палкой и началъ бить ею крѣпко Аристида. Аристидъ, какъ ни былъ дерзокъ и силенъ, но не осмѣлился поднять руку на стараго іерея и бороться съ нимъ, а только приговаривая: «Что́ ты, старче! Что́ ты съ ума сошелъ!..» уклонялся отъ его ударовъ и бѣжалъ со двора.

Онъ, впрочемъ, не казался ни разсерженнымъ, ни испуганнымъ и, убѣгая со двора, даже громко смѣялся, а за калиткой закричалъ: «юхга́48! попъ! юхга́!..» и ушелъ. Джемиль, напротивъ того, былъ очень пораженъ и испуганъ; онъ широко раскрылъ глаза, сначала не зная, что́ дѣлать, глядя на то, какъ старецъ преслѣдовалъ съ жезломъ своимъ Аристида, а потомъ, подобравъ полы своей длинной одежды, кинулся тоже бѣжать. Его отецъ Арсеній не тронулъ, вѣроятно, чтобы не имѣть непріятностей съ турками, и только молча погрозился ему, когда онъ, согнувшись, проскользнулъ мимо него въ калитку.

Я сначала смѣялся надъ бѣгствомъ моихъ пріятелей и надъ тріумфомъ отца Арсенія, который возвратился ко мнѣ сіяющій отъ радости и твердилъ со смѣхомъ: «Вотъ я какъ! Вотъ я ихъ какъ!..».

Но потомъ, подумавъ, я сталъ очень опасаться, чтобъ Аристидъ и Джемиль гдѣ-нибудь меня не побили или, по крайней мѣрѣ, словами бы не оскорбили на базарѣ или гдѣ-нибудь еще при людяхъ не вздумали бы и мнѣ кричать: «юхга́! юхга́!»