Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

— Это ты, bastardo, это ты, змѣя подкрался уязвить меня… Проклятый!.. Вы все съ отцомъ своимъ, загорская деревенщина, путаетесь во все. Подожди, подожди! Почернѣешь и ты скоро, три раза проклятый, чтобы тебя взялъ Харонъ скорѣе отъ лица земли… Подождите!.. И отецъ твой ослѣпнетъ, я тебѣ говорю, я!.. И ты, bastardo, ни въ чемъ успѣха не будешь имѣть… И матери твоей глупой пусть Богъ никогда грѣховъ ея не проститъ… А! Чтобы вы всѣ никогда не спаслись ни въ этомъ свѣтѣ, ни въ будущемъ…

— Стой, стой, кира-Гайдуша, за что́ ты насъ проклинаешь! — воскликнулъ я въ ужасѣ, и точно вся внутренность моя содрогнулась отъ этихъ искреннихъ и пламенныхъ проклятій… У этой женщины было столько энергіи и въ духѣ, и въ рѣчахъ, и въ движеніяхъ, и во взорѣ!

— За что́? за что́?.. Смотрите на этого невиннаго и бѣднаго мальчика! Подожди… лопнутъ у отца твоего больные его глаза, лопнутъ… И что́ вы такое? Что́ вы? Развѣ вы изъ настоящей архонтской городской семьи? Развѣ въ васъ какое-нибудь особое благородство есть? Какая-нибудь фантазія? Образованность? Деликатные вы люди что ли?.. Знаешь ли, что у меня, дуракъ ты, больше ума, чѣмъ у всей вашей семьи!..

Я не зналъ, куда укрыться отъ стыда и ужаса; жиды, которыми полонъ этотъ кварталъ, обступили насъ и смѣялись. На счастье мое одинъ изъ турецкихъ солдатъ, находившихся поблизости, обратилъ вниманіе на вопли Гайдуши, подошелъ и, обратясь къ ней, спокойно спросилъ ее:

— Зачѣмъ ты здѣсь, блудница, такъ громко кричишь?.. Здѣсь конакъ паши близко.

— Конакъ паши?.. — вспыхнувъ еще больше въ лицѣ, повторила изступленная женщина. (Должно быть она горѣла желаніемъ и пашу оскорбить въ этотъ мигъ, но удержалась.)

— А если къ пашѣ бѣдныхъ людей добрые люди не пускаютъ?..

— А не пускаютъ, значитъ не надо; должно итти домой, — сказалъ ей спокойно старый солдатъ, взялъ ее за плечи, повернулъ, толкнувъ хорошенько въ спину, и хладнокровно промолвилъ:

— Гидъ, роспу́! (маршъ, блудница!) Однимъ мановеніемъ руки разогналъ жидовъ и сказалъ мнѣ строго: — И ты, малый, иди домой.

Я признаюсь, грѣшный человѣкъ, благословилъ въ эту минуту и власть султана, и беевъ, и солдата! Я съ радостью вручилъ бы старому воину пять-десять піастровъ бакшишу; но я говорилъ уже тебѣ, что мать моя рѣдко позволяла отцу давать мнѣ деньги; она, ты это знаешь, все боялась, чтобъ я не пошелъ куда-нибудь… туда, куда, по ея мнѣнію, уже давно вѣроятно влекли меня мой высокій ростъ, мои восемнадцать лѣтъ и розы воздержной и здоровой юности, которыя все больше и больше расцвѣтали на моихъ щекахъ. Однако я нашелъ въ карманѣ два піастра, подошелъ тихонько къ солдату, сказалъ почтительно и робко: «Ага мой, я васъ благодарю!» и положилъ ему деньги въ руку. Солдатъ сурово взглянулъ на меня, на деньги, приложилъ руку къ груди и удалился молча.

«Добрый воинъ, — подумалъ я, — ничего худого мнѣ не сдѣлалъ и отъ вѣдьмы бѣшеной спасъ! Дай Богъ ему жить и спастися! Нѣтъ, хорошіе люди эти турки, что́ говорить!»

Я поспѣшилъ обрадовать и утѣшить доктора. Онъ побился безъ служанки дня два, а на третій Гайдуша снова пришла къ нему, и они надолго помирились. Онъ кричалъ ей: «А-а! ты поняла теперь мою силу въ Портѣ! Поняла? Постигла?»

Со мной съ тѣхъ поръ онъ навсегда пересталъ обращаться важно и небрежно, а все ласкалъ и обнималъ и звалъ: «сокровище мое!» Незадолго до этой исторіи я пришелъ къ нему просить немного денегъ взаймы на табакъ; онъ все переспрашивалъ у меня: «На табакъ? на табакъ?» и досталъ очень медленно и далъ немного, съ недовольнымъ выраженіемъ лица. А послѣ этого дѣла онъ самъ, встрѣчая меня, тотчасъ отводилъ въ сторону и заботливо и тихо спрашивалъ: «Табакъ есть?» И если не было, поспѣшно клалъ мнѣ въ руку большую серебряную монету и настаивалъ: «Возьми! возьми, мой Адонисъ! Возьми, мое сокровище!»

Таково было мое первое дѣло въ Портѣ.

V.

Другое дѣло, въ которомъ мнѣ волей и неволей пришлось принимать участіе и за которое я пострадалъ немало, было гораздо важнѣе ссоры доктора съ Гайдушей. Если гнѣвъ и проклятія Гайдуши причинили мнѣ много стыда на улицѣ и заставили меня вознести къ небу даже мольбу за долголѣтіе султана и его слугъ, то въ этой второй исторіи я прошелъ черезъ такія минуты страха, которыхъ я не испытывалъ ни на озерѣ ночью, когда мнѣ казалось, что лодочникъ съ большими усами хочетъ насъ утопить за то, что г. Бакѣевъ назвалъ рамазанъ праздникомъ фанатизма, ни при видѣ казни Саида.

На озерѣ я не чувствовалъ по крайней мѣрѣ за собой самимъ противъ турокъ никакой вины и преступленія; во время казни я былъ пораженъ больше жалостью, чѣмъ страхомъ за себя… Но теперь… Слушай и радуйся, мой патріотъ!

Есть въ Эпирѣ нѣкто попъ Ко́ста. Кто только его не знаетъ? И какъ его не знать! Голосъ у него громкій, ростъ высокій, видъ безстрашный, взглядъ орлиный; онъ уже не молодъ — бородка и кудри его давно сѣдѣютъ, но лицо его, тонкое и твердое, мнѣ кажется, до сихъ поръ еще моложе моего, и въ то время въ немъ не было еще ни одной морщины. У него въ предмѣстьѣ есть небольшой домикъ; есть попадья еще не старая, румяная и полная; есть двое дѣтокъ; но нѣтъ ни прихода, ни денегъ… Приходъ у него отняли за «постоянное вмѣшательство въ неподобающія дѣла». Приходъ, по настоянію турецкихъ властей, отнялъ у него самъ янинскій владыка. И владыку утомилъ попъ Ко́ста необузданнымъ и безпокойнымъ нравомъ своимъ. Престарѣлый владыка искалъ лишь спокойствія и мира. Довольно съ него было и тяжкой отвѣтственности, которую онъ несъ предъ Портой, какъ главный представитель народа своей епархіи, народа, ты знаешь, мѣстами угнетеннаго въ чифтликахъ у беевъ-землевладѣльцевъ (изъ нихъ очень немногіе, увы! похожи на благороднаго Абдурраима), зато мѣстами независимаго, тревожнаго, воинственнаго, склоннаго къ распрямъ, возстаніямъ, разбою, по одной лишь страсти къ геройству и молодечеству. Довольно было съ бѣднаго владыки распрей и оппозиціи нашихъ архонтовъ, которые претендовали распоряжаться безъ зазрѣнія совѣсти суммами благодѣтелей; которые хотѣли, чтобъ ихъ дѣти въ училищѣ имѣли особыя права (какъ ты видѣлъ въ исторіи учителя съ отчаяннымъ моимъ Аристидомъ); довольно было съ преосвященнаго и того, что богатые яніоты не признавали равными себѣ не только бѣдныхъ и порабощенныхъ землепашцевъ янинской долины, не только сулійскихъ героевъ-клефтовъ, которые въ случаѣ борьбы за отчизну сумѣли бы снова напомнить дѣяніями своими кровавыя и блестящія времена Марковъ Боцарисъ и Дзавели; нѣтъ, они не хотѣли равнять съ собою и насъ, богатыхъ и грамотныхъ загорцевъ, во всей Турціи, Греціи и Молдаво-Валахіи знаменитыхъ умомъ, изворотливостью, ученостью, жертвами денежными и трудами на пользу родины… Митрополиту приходилось съ утра и до ночи думать то о томъ, чтобы паша не подозрѣвалъ его въ сообщничествѣ съ недовольными, то о томъ, чтобы бѣдные греки не роптали на него за потворство богатымъ; чтобы богатые не сочли его демагогомъ и не потребовали у патріарха его смѣны, не набрали бы сотни подписей подъ жалобой на него; чтобы консулы, наконецъ, не писали бы противъ него въ свои посольства — одинъ, что онъ «слишкомъ туркофилъ и даже по-турецки говоритъ охотнѣе, чѣмъ по-гречески»; а другой — что онъ въ постоянныхъ сношеніяхъ съ людьми подозрительными и буйными, что онъ можетъ быть предсѣдатель какой-нибудь тайной гетеріи революціонной, орудіе греко-русскихъ крамолъ и подкоповъ. Ему хотѣлось отдохнуть на диванѣ, почитать спокойно, грѣя у жаровни старыя кости, а тутъ присылали отъ паши его требовать немедленно… Поймано двое грековъ; они вырѣзали въ дальнихъ горахъ турецкихъ караульныхъ. Одинъ изъ этихъ ужасныхъ, растрепанныхъ людей съ длинными волосами, съ лицомъ звѣрскимъ и безстыднымъ, ссылался на него, увѣряя, что владыка его знаетъ давно и что онъ совсѣмъ не тотъ убійца, а человѣкъ миролюбивый и хорошій. И вотъ ему надо было сѣсть на коня и спѣшить въ Порту и отрекаться отъ этого человѣка и усовѣщевать его…

Прибѣгалъ къ нему изъ дальняго сельскаго прихода молодой и красивый священникъ и показывалъ съ гнѣвомъ и воплями синія пятна на тѣлѣ и царапины глубокія и говорилъ, что его поймали ночью какіе-то люди христіане и арнауты-турки вмѣстѣ… и пытали, и увѣчили, и убить хотѣли… И что онъ дойдетъ до патріарха, и до пословъ великихъ державъ, и до визиря великаго, и до султана самого, если его не удовлетворятъ и не накажутъ примѣрно оскорбителей и мучителей этихъ; что онъ, если его не удовлетворятъ сразу, приметъ мусульманство или католичество, лишь бы найти себѣ защиту и путь ко мщенію… Поднималъ опять владыка тяжелое и старческое тѣло свое съ мягкаго дивана и садился на коня и ѣхалъ… И вотъ оказывалось, что молодой священникъ былъ волокита и обольститель, что онъ былъ именно тѣмъ, чѣмъ хвастался Аристидъ: «Яни и все тотъ же Янаки, да распутный Яни!» И что арнаутамъ-сосѣдямъ и крестьянамъ-грекамъ наскучили его грѣхи и его любострастныя интриги, отъ которыхъ не могла защитить ни христіанская святыня семейнаго очага, ни мусульманскіе затворы; нѣсколько молодцовъ и той и другой вѣры согласились поймать его ночью и наказали сурово и крѣпко. Турки-чиновники и беи радовались и смѣялись этому позору и говорили одобрительно: «Хорошій попъ! красивый, очень красивый попъ! прекрасный попъ!!» И владыка былъ посрамленъ…