Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

— Браво! — воскликнулъ Маноли, расправилъ усы, поднялъ плечи и пошелъ быстро къ воротамъ.

Мы съ Назли за нимъ; за нами Ставри.

— Куда? куда? Вы съ ума сошли, — кричалъ мнѣ вслѣдъ оскорбленный Бостанджи-Оглу. — Куда? Вы потеряли оба голову! Вы меня, драгомана, не слушаете, а слушаете пустого мальчишку.

И онъ махалъ своимъ зонтикомъ и руками; но мы всѣ спѣшили молча черезъ широкій дворъ.

— Анаѳема вамъ всѣмъ! Чтобы вамъ до митрополіи всѣмъ дуракамъ не дойти, — сказалъ, наконецъ, въ изступленіи «московскій яуды» и успокоился.

Дорогой я шелъ нарочно не спѣша и постоянно ободряя себя мыслью, что въ двадцати какихъ-нибудь шагахъ за мной слѣдятъ два такихъ испытанныхъ помощника съ ятаганами и усами, «съ желѣзомъ въ груди и со сталью въ ногахъ», не чувствовалъ уже такой боязни, какъ прежде. А когда мы съ Назли взошли подъ старую крышу темнаго базара и зашумѣли вокругъ меня люди въ тѣснотѣ, я какъ опьянѣлый шелъ впередъ и ничего уже не помнилъ… Одну секунду только я ужаснулся. Уже поворачивая къ митрополіи, увидалъ я передъ собою внезапно страшнаго дервиша Хаджи-Сулеймана съ сѣкирой въ рукахъ:

— Га! га! — закричалъ онъ такъ звѣрски, что всѣ прохожіе остановились: — Га! га! Рогачъ, негодяй, куда ты бѣжишь?

Назли также въ страхѣ остановилась и закрыла еще больше лицо платкомъ. У меня подломились ноги, но я вспомнилъ, однако, что это, вѣроятно, обычная ласка юродиваго и что онъ узналъ меня, вспомнилъ, какъ я подавалъ ему варенье и кофе у доктора, и радовался встрѣчѣ… Что́ было дѣлать? Онъ все стоялъ и кричалъ сердито:

— Рогоносецъ! Гранитель мостовой ты этакій… Съ женщинами бѣгаешь… Га! га!.. Анаѳема… На, цѣлуй мою руку…

Купцы въ лавкахъ хохотали; я, наконецъ, приложился къ рукѣ, которую онъ мнѣ протягивалъ, и хотѣлъ итти.

Каждый мигъ намъ былъ дорогъ… Кавассовъ я потерялъ изъ виду въ толпѣ… Дервишъ, какъ только я поцѣловалъ его руку, утихъ и хотѣлъ итти, но вдругъ (о! ужасъ вспомнить) обратился къ Назли и сказалъ ей:

— Ты мать ему, вѣрно? Я твоего мужа знаю, зачѣмъ ты черное носишь?..

Я сказалъ:

— Мать, мать… Мы спѣшимъ, Хаджи, очень спѣшимъ… (А между тѣмъ человѣкъ десять любопытныхъ уже окружили насъ.)

Въ эту минуту раздался голосъ Ставри:

— Айда, айда! Впередъ, Одиссей… Айда! Хаджи, не мѣшай…

И мы прошли благополучно и эту подводную скалу, о которую чуть-чуть было не разбилось все мое мужество. Ворота митрополіи были близко; но мы долго еще слышали брань Хаджи-Сулеймана; теперь онъ, стоя на мѣстѣ, бранилъ моего спасителя Ставри: «Разбойникъ! Разбойникъ!»

Наконецъ, наконецъ, наконецъ стукнула за мной калитка; я вздохнулъ какъ пловецъ, выброшенный волною на берегъ, при всѣхъ поднялъ руки къ небу и сказалъ:

— Нынѣ отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему съ миромъ!

Назли, какъ только почувствовала то же, что́ и я, что она въ безопасномъ мѣстѣ и окружена одними друзьями, внезапно скинула съ головы шаль, какъ изступленная бросилась въ маленькую церковь св. Георгія Новаго Янинскаго, упала на землю около мраморной гробницы его и восклицала: «Святой мученикъ мой… спаси меня!.. Пожалѣй меня, святой ты мой… Не дай мнѣ погибнуть, какъ ты погибъ самъ; елейсонъ му Киріе! елейсонъ му!»

Сбѣжались за нею въ параклисъ всѣ мы: кавассы, я, три женщины, которыя жили при митрополіи, сторожъ и кандильянафтъ55, и дѣти женщинъ, и слуги епископа. Вслѣдъ затѣмъ вошелъ и самъ отецъ Арсеній съ торжественнымъ и радостнымъ лицомъ. Двое нищихъ приковыляли на костыляхъ.

Назли лежала, приникнувъ лицомъ и губами къ холодному мрамору, и только шептала: «елейсонъ му! Агіе! елейсонъ му!»

И мы всѣ растроганные стояли вокругъ нея и повторяли тихо и всѣ дружнымъ хоромъ: «Елейсонъ имасъ, о Ѳеосъ, елейсонъ имасъ!»

VI.

Пока мы съ Назли и кавассами шли въ митрополію, пока пришли, пока отецъ Арсеній и кавассы и всѣ мы утѣшали Назли у гробницы св. Георгія и вмѣстѣ съ нею молились о ея спасеніи, попъ Ко́ста поспѣшилъ въ Порту и тамъ, въ толпѣ просителей и другихъ людей, призванныхъ по дѣламъ, нашелъ какого-то такого человѣка, который взялся доложить митрополиту о томъ, что въ митрополію прибѣжала турчанка, желающая принять христіанство. (И это было не такъ просто, какъ кажется: митрополитъ сидѣлъ у паши въ совѣтѣ, и къ тому же попъ Ко́ста, какъ я уже сказалъ, не желалъ показываться самъ на глаза владыкѣ, потому что владыка готовъ былъ всегда съ недовѣріемъ и гнѣвомъ относиться къ «его дѣламъ».) Наконецъ владыку вызвали и сказали ему: «Одна турчанка въ митрополіи желаетъ принять христіанство».

Митрополитъ поспѣшно возвратился въ пріемную паши и воскликнулъ:

— Видите, эффенди мой! До чего враги мои злобны; они подослали въ митрополію турчанку искать обращенія нарочно съ цѣлью разстроить меня съ вами и вселить въ васъ ко мнѣ недовѣріе.

Паша просилъ его успокоиться и довѣрчиво совѣтовалъ ему послать своего собственнаго митрополичьяго кавасса, чтобъ узнать настоящимъ образомъ, въ чемъ дѣло.

Митрополитъ, однако, во гнѣвѣ (все подозрѣвая Куско-бея и другихъ враговъ своихъ въ интригѣ) приказалъ кавассу въ присутствіи паши выгнать эту женщину вонъ тотчасъ же!

Кавассъ пришелъ и засталъ насъ всѣхъ у гроба св. Георгія такъ, какъ я разсказалъ. Онъ сказалъ Назли:

— Уходи вонъ сейчасъ! Владыка такъ приказалъ.

Но Назли отвѣчала спокойно:

— Нѣтъ, я отъ святого мученика не пойду. Онъ меня не пускаетъ.

Никто изъ присутствовавшихъ кавасса не поддержалъ, и отецъ Арсеній прибавилъ отъ себя:

— Куда ей итти отсюда?

Когда кавассъ извѣстилъ владыку о томъ, что Назли уходить не хочетъ, митрополитъ сѣлъ на коня и пріѣхалъ самъ.

Онъ вошелъ разгнѣванный, руки его дрожали, лицо было встревоженное. Мы всѣ молча низко, низко поклонились.

Отецъ Арсеній сдѣлалъ ему три земныхъ поклона. Назли все лежала, припавъ лицомъ къ холодному мрамору гробницы.

— Это ты привелъ ее? — спросилъ владыка отца Арсенія.

— Я, старче, я, я… — сказалъ отецъ Арсеній весело и безъ малѣйшаго смущенія.

— Ты?

И митрополитъ долго глядѣлъ на него молча и подавляя бурю гнѣва, которая кипѣла видимо въ немъ… Потомъ сказалъ:

— Что́ жъ, это хорошо… Не сподобимся ли мы съ тобой мученическаго вѣнца за это?.. А? какъ ты скажешь?..

— Простите… — сказалъ Арсеній и еще разъ поклонился въ ноги.

Владыка продолжалъ все еще бороться съ своими чувствами и потому, видимо, взвѣшивалъ каждое свое слово. Обратясь къ Назли, онъ сказалъ ей тихо, но съ негодованіемъ, дрожащимъ въ голосѣ и взглядѣ:

— Встань, благословенная, подойди, поцѣлуй мою десницу. Дай мнѣ взглянутъ на себя, что́ ты за человѣкъ.

Назли встала и тотчасъ же, упавъ ему въ ноги, сказала тихо и проникающимъ въ сердце голосомъ:

— Старче мой! милый мой старче!.. Барашекъ ты мой старче… я скоро умру… мой старче!..

И, качая головой, она сѣла на полъ у ногъ его и заплакала. Потомъ сказала:

— Поди сюда поближе, деспотъ ты мой, эффенди ты мой, паша ты мой! дай руку свою…

Митрополитъ тронутый подошелъ ближе, нагнулся къ ней и подалъ ей руку; она поцѣловала ее, потомъ, приложивъ руку его къ своей груди, въ которой такъ сильно билось сердце, вдругъ закричала раздирающимъ голосомъ:

— Слышишь? слышишь ты, какъ оно бьется?.. Слышишь, море́ деспотиму? Умру я, море́ деспотиму? и не хочу я умирать турчанкой, слышишь ты?..

Тогда митрополитъ повѣрилъ ей, лицо его измѣнилось и успокоилось. Онъ сталъ спрашивать у отца Арсенія, кто она и откуда, изъ какой семьи и какихъ лѣтъ была потурчена и когда задумала обратиться.

Выслушавъ все внимательно, митрополитъ позволилъ ей оставаться тутъ пока, а самъ велѣлъ опятъ подать себѣ коня и вышелъ изъ церкви, говоря отцу Арсенію со вздохомъ:

— Хорошо это! Но посмотримъ теперь, что́ намъ съ туречиной со всей этой дѣлать… Консуловъ извѣстить бы надо стороной… поскорѣе…

Отецъ Арсеній повторялъ съ радостью:

— Извѣстимъ! извѣстимъ… извѣстимъ… Хорошо! хорошо! Все хорошо… Все слава Богу… Извѣстимъ… извѣстимъ…

Лошадь подавали; я бросился держать стремя; тогда только владыка замѣтилъ меня и сказалъ:

— А! и ты, благословенный, здѣсь?..

Онъ подалъ мнѣ руку и прибавилъ, обращаясь къ отцу Арсенію:

— Ты бы самъ здѣсь съ ней остался; а къ русскому и къ эллину можно хоть бы и его послать. Онъ мальчикъ разумный, и отецъ его драгоманъ ихній… Не такъ замѣтно будетъ, какъ если отъ насъ кто-нибудь пойдетъ… Какъ ты думаешь, сынъ мой?

Я сказалъ: какъ прикажете; и ужъ ободренный первымъ успѣхомъ, одушевленный мыслью о спасеніи бѣдной Назли, успокоенный тѣмъ, что теперь одинъ, безъ Назли, я пройду безопаснѣе, я полетѣлъ какъ на крыльяхъ въ русское консульство. Изъ осторожности я все-таки обошелъ базаръ далеко кругомъ и миновалъ благополучно всѣ тѣ мѣста, гдѣ боялся встрѣтить турокъ. Но я боялся напрасно. Еще въ городѣ немногіе знали объ этомъ событіи.