Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

На старомъ грязномъ диванѣ, который шелъ вокругъ всей комнаты, сидѣли другіе чиновники и судьи, и всѣ курили. На другихъ стульяхъ сидѣли, лицемѣрно потупивъ глаза, мои оскорбители, — софта и сеисъ… Ихъ допрашивали. Сабри-бей былъ въ числѣ членовъ и, разумѣется, не оказывалъ мнѣ никакого особеннаго вниманія и былъ холоденъ.

Предсѣдатель, медленный турокъ, жирный и невѣроятно хитрый и опытный, разспрашивалъ поочереди и меня, и моихъ противниковъ… Но явно, что они были научены и говорили очень коротко и просто, что вовсе и не видали меня. Ихъ выпускали обоихъ вмѣстѣ въ прихожую за занавѣску, и они совѣтовались тамъ сколько хотѣли…

Бостанджи-Оглу предложилъ пригласить докторовъ. Предсѣдатель на это тихо сказалъ: «Мы и сами видимъ знаки. На что́ же докторовъ безпокоить… Свидѣтелей нѣтъ, сказалъ онъ потомъ, обращаясь къ Сабри-бею, и Сабри сказалъ, кланяясь ему быстро: «Эветъ! эффендимъ».

Потомъ отложили засѣданіе на цѣлую недѣлю, потому что были другія дѣла; черезъ недѣлю нашли причину еще отложить; кто-то изъ членовъ былъ боленъ, и были опять болѣе важныя дѣла; нашли тѣло убитаго человѣка въ ямѣ за городомъ… Деревенскія женщины жаловались, что ихъ тоже избили на дорогѣ солдаты.

Такъ понемногу угасало мое дѣло, и у всѣхъ людей начиналъ проходить къ нему интересъ.

Угасало мое дѣло; угасало, казалось, и дѣло Назли… Въ то время, когда меня прибили и когда моя комната была полна посѣтителей и друзей, Назли все оставалась въ митрополіи съ разрѣшенія самого паши; митрополитъ боялся или притворялся, что боится ночного нападенія турокъ. Онъ сказалъ пашѣ: «Я продержу ее до утра; но разставьте вокругъ стѣнъ моихъ аскеровъ». И паша послалъ ему взводъ солдатъ со строгимъ приказомъ гнать всѣхъ турокъ отъ митрополіи. На другой день Назли освидѣтельствовалъ, по приказанію паши, докторъ, нашелъ у ней болѣзнь сердца, и приказано было отдать ее въ больницу, съ тѣмъ, чтобы къ ней невозбранно имѣли доступъ духовныя лица обоихъ исповѣданій.

Тогда попъ Ко́ста, отчаявшись въ помощи консульствъ и видя ея горе и отчаяніе, которое доходило даже до того, что она боялась принимать лѣкарства и думала, что турки приказали доктору отравить ее, попъ Ко́ста сказалъ ей:

— Знаешь что́! Оставь это все; скажи, что ты здорова и раскаялась и останешься впредь навсегда турчанкой. Вернись домой; я иначе сдѣлаю… На консульства нѣтъ надежды…

Посѣтилъ ее и отецъ Арсеній и сказалъ то же самое. Посѣтили ее и мусульманскіе ходжи, и она рѣшилась сказать имъ такъ, какъ научили ее христіане.

— Мнѣ лучше, и я вернусь домой и останусь въ той вѣрѣ, въ которой столько лѣтъ жила… Это все сдѣлала мнѣ болѣзнь… Отъ нея я потеряла разумъ.

Сказать ей это стоило очень дорого! Она ежеминутно трепетала, чтобы не умереть отъ этихъ, хотя бы и лживо произнесенныхъ ею словъ. «Страшно, страшно, отецъ мой!» говорила она отцу Арсенію и плакала.

У турокъ была радость по этому поводу. Иные прямо въ глаза смѣялись попу Ко́стѣ и говорили: «Ушла куропатка изъ рукъ твоихъ!» А попъ Ко́ста отвѣчалъ дерзко: «Изъ моихъ рукъ ушла, да посмотрю, изъ Божьихъ уйдетъ ли въ дьявольскія. Вотъ вопросъ, ага ты мой».

И точно, не прошло и двухъ какихъ-нибудь недѣль послѣ всѣхъ этихъ событій, какъ однажды вечеромъ вошелъ ко мнѣ попъ Ко́ста и сказалъ:

— Пиши къ матери.

— Что́ писать? о чемъ? — спросилъ я съ удивленіемъ.

Но попъ Ко́ста повелительно сказалъ:

— Пиши, христіанинъ ты, человѣче! — и, указавъ на столъ еще сердитѣе и повелительнѣе, прибавилъ: — Садись, море́, садись и не будь вареною вещью… Стыдно!

Я повиновался, и онъ продиктовалъ мнѣ письмо о томъ, что христіане должны помогать другъ другу, о томъ, что Назли страдаетъ нестерпимо отъ «звѣрей во образе человѣковъ», о томъ, что госпожа Полихроніадесъ славится своимъ благочестіемъ и добротою и что Назли желаетъ поступить параманой въ какой-нибудь уединенный и мирный монастырекъ именно въ Загорахъ, гдѣ турокъ вовсе нѣтъ и гдѣ она можетъ въ монахини постричься.

Я написалъ. Онъ подписалъ и прибавилъ: «Самъ я скверно пишу и не очень грамотно, а ты преуспѣлъ рано и въ риторскомъ искусствѣ, и въ словесныхъ наукахъ. Живи, Одиссей!» Взялъ письмо и ушелъ.

На другой день еще до разсвѣта Назли, переодѣтая в старое платье попадьи, жены попа Ко́сты, вышла изъ дома своего тихонько за городъ. Тамъ ждалъ ее попъ и другой молодецъ въ фустанеллѣ съ двумя мулами (денегъ для найма муловъ выпросилъ отецъ Арсеній у кого-то изъ самыхъ скупыхъ архонтовъ). Молодецъ этотъ (скажу мимоходомъ, чтобы порадовать еще разъ твой греческій патріотизмъ) былъ тотъ самый отчаянный юноша, который однажды грозился Бакыръ-Алмазу издали ножомъ, чтобъ ему на праздникъ выдали помощь денежную изъ митрополіи, тотъ самый еще, который былъ слегка раненъ, когда рвался растерзать палача-цыгана послѣ казни Саида. Несмотря на его буйный и сварливый нравъ, въ немъ было много привлекательнаго, и я самъ любилъ его. Ростомъ небольшой, сложенія вовсе не сильнаго, легкій и ловкій, круглолицый и блѣдный, какъ большая часть арнаутовъ, бѣлокурый, еще безбородый вовсе, съ очами отважными, онъ ремесломъ былъ просто башмачникъ и кормилъ трудами своими мать и двухъ сестеръ. Онъ былъ всегда веселъ, пѣлъ и плясалъ хорошо, когда у господина Благова на дворѣ собирались молодцы танцовать и консула веселить; онъ былъ изъ первыхъ во всемъ. Это онъ бросилъ стаканъ выше дома и закричалъ, когда онъ не разбился: «крѣпка Россія»; онъ выбранилъ турецкій обходъ, и за него больше старался господинъ Благовъ, когда ходилъ къ пашѣ просить, чтобы выпустили молодцовъ изъ тюрьмы… Попъ Ко́ста иногда спрашивалъ у него:

— Сынъ ты мой! Яни мой! Мальчикъ мой! Другъ ты мой, когда будемъ турокъ бить?..

— Сейчасъ! — говорилъ Яни и засучивалъ широкіе арнаутскіе рукава свои выше локтей…

Попъ Ко́ста зналъ, кому поручить безпомощную и заблудшую овцу стада Христова, которую не могли или не хотѣли защитить какъ слѣдуетъ люди власти и вліянія. И Назли съ охотой довѣрилась этому герою.

Онъ благополучно отвезъ ее къ намъ въ село Франга́десъ съ письмомъ моимъ. Въ одномъ хану, при всходѣ солнца, отдыхалъ даже вмѣстѣ съ какими-то турками и разсказывалъ имъ тысячу небылицъ о томъ, что спутница его больная, сестра двоюродная госпожи Полихроніадесъ, жены русскаго драгомана, и ѣздила лѣчиться въ Янину, къ докторамъ, и теперь возвращается восвояси… И турки говорили имъ серьезно: — Въ добрый часъ! Въ добрый часъ! — И Назли отвѣчала имъ по-гречески: — Благодарю васъ, ага мой!

Такъ легко и неожиданно просто кончаются самыя трудныя дѣла, когда придетъ имъ этотъ добрый часъ и когда созрѣютъ сами собою обстоятельства, помимо воли даже самыхъ сильныхъ людей.

Назли давно уже не Назли. Она даже и не Елисавета, какъ была крещена, а мать Евпраксія. Поживъ недолго у матери моей, она удалилась скоро въ одинъ изъ тѣхъ небольшихъ горныхъ монастырей нашихъ эпирскихъ, въ которыхъ, какъ въ аѳонскихъ лѣсныхъ и пустынныхъ кельяхъ, живутъ по-двое, по-трое монаховъ, а нерѣдко и одинъ всего. Они всѣ мужскіе, но женщины пожилыя и основательныя допускаются въ нихъ для прислуги и помощи. Сперва Назли мыла тамъ полы и бѣлье у одинокаго старца игумена безъ братіи, готовила ему смиренный обѣдъ… Здоровье ея въ тишинѣ стало получше. Она желала постричься, и игуменъ, призвавъ двухъ-трехъ другихъ монаховъ со стороны, постригъ ее самъ въ маленькой церкви своей. Мать моя ѣздила смотрѣть на это пустынное, безлюдное и глубоко-трогательное постриженіе и всегда вспоминала о немъ съ самымъ искреннимъ чувствомъ умиленія и радости.

Не такъ давно (лѣтъ черезъ пять послѣ ея обращенія и бѣгства изъ Янины) я видѣлъ ее еще разъ. Я пріѣзжалъ съ Дуная въ Загоры и посѣтилъ ее нарочно въ той пустынѣ, куда она скрылась.

Монастырь этотъ построенъ на высокомъ холмѣ, недалеко отъ села. Мѣсто это очень дикое, суровое, нагое и печальное. Бѣлая высокая стѣна стараго и небольшого дома съ узкими окошками; крѣпкія ворота всегда запертыя; древняя низенькая церковь, снаружи простое строеніе съ черепичною кровлей, внутри темные своды и высокій до потолка узкій иконостасъ, старинный, весь въ позолотѣ и мелкихъ завиткахъ рѣзьбы, прекрасно сіяющей изъ мрака. На задней стѣнѣ, по нашему обычаю, иконописные портреты благодѣтеля этого храма, богатаго, не нынѣшняго времени валашскаго князя (имя котораго я забылъ) и его супруги; князь почти въ царской восточной широкой одеждѣ; жена въ европейскомъ платьѣ, съ тонкою таліей, какъ бы въ корсетѣ, съ цвѣткомъ въ рукѣ, съ обнаженными по-бальному плечами… Игуменъ — дряхлый и простой старикъ, который смолоду знавалъ еще самого Али-пашу янинскаго и говаривалъ съ нимъ, но ничего любопытнаго сказать о немъ не умѣетъ. Вокругъ безмолвные каменистые ущелья и утесы. Нѣсколько старыхъ огромныхъ деревьевъ, отъ которыхъ въ ненастные дни страшный шумъ… Назли — монахиня въ черномъ платочкѣ, въ черномъ ситцевомъ платьѣ… Въ смиренной келейкѣ ея горитъ всегда лампада предъ иконой св. Георгія Новаго Янинскаго, изображеннаго такъ, какъ всегда изображаютъ его, въ фустанеллѣ и фескѣ, въ длинной багряницѣ мученической, съ крестомъ въ одной рукѣ, съ пальмой страданія въ другой… Тишина и забвеніе… и никому невидимый и никѣмъ не награждаемый трудъ и молитва…