Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Когда Маноли растворилъ дверь въ пріемную, я остановился въ изумленіи. Я никогда еще не видывалъ подобнаго сочетанія азіатскаго вкуса съ европейскимъ порядкомъ и опрятностью…

Правда, здѣсь не было того множества вещей, монетъ, древностей, посуды, раковинъ, какъ у стараго англичанина; здѣсь, напротивъ того, все было просторно и даже немного пусто. Но зато какъ все было и свѣжо, и богато, и красиво!

Не зналъ я, на что́ мнѣ прежде дивиться, чѣмъ любоваться, что́ изучать. Какой драгоцѣнности касаться осторожною рукой.

Домъ Шерифъ-бея былъ по отдѣлкѣ своей первый домъ въ городѣ. Поднималъ я глаза свои на деревянный потолокъ — онъ былъ весь въ самой хитрой рѣзьбѣ; покрашеный, фигурный, совсѣмъ новый, и въ мелкихъ углубленіяхъ рѣзьбы блестѣла позолота. Рѣзьба дорогая была вездѣ, гдѣ только было дерево въ этомъ обширномъ покоѣ: и вокругъ множества оконъ, и по высокимъ карнизамъ вверхъ по стѣнамъ до оконъ; на дверяхъ и вокругъ дверей, и на дверцахъ шкаповъ, вдѣланныхъ по-восточному въ стѣну, и на маленькихъ полочкахъ около шкаповъ. Все рѣзьба. Все цвѣты, и звѣзды, и завитки тысячи родовъ, и листья, и какія-то чудныя вѣтви; и опять завитки, и опять звѣзды, и опять цвѣты…

Смотрѣлъ я на стѣны и дивился лѣпной алебастровой работѣ… Вездѣ, гдѣ не было деревянной рѣзьбы, были тоже звѣзды и цвѣты, и завитки, и фрукты и листья… но бѣлые, алебастровые, какъ бываютъ капители на церковныхъ колоннахъ… Были даже и колосья металлическіе, облѣпленные этимъ составомъ, которые колебались отъ всякаго движенія двери или сотрясенія мостовой, потому, я думаю, что они были на витыхъ проволокахъ.

Глядѣлъ я внизъ — я видѣлъ, что ноги мои стоятъ на чистой, свѣжей, блестящей цыновкѣ, тончайшей, не здѣшней работы (должно быть египетской); вся она была шахматная, пурпуровая съ бѣлымъ.

Подходилъ я къ окошкамъ, — на нихъ на всѣхъ были занавѣсы еще изумительнѣе цыновки и потолка и лѣпныхъ алебастровыхъ стѣнъ. Это были большіе, толстые, темные кызъ-келимы изъ дальняго Курдистана, ковры безъ бархатнаго ворса, всѣ въ широкихъ цвѣтныхъ разводахъ, полосахъ и треугольникахъ, бѣлыхъ, розовыхъ, голубыхъ…

Я коснулся рукой ихъ прочной ткани и еще болѣе удивился. Я увидалъ, что въ ткани этихъ странныхъ ковровъ былъ затканъ пучокъ разноцвѣтнаго шелка… Я взглянулъ въ другое мѣсто — была другая такая же кисточка шелковая; въ иномъ — еще перышки птичьи разноцвѣтныя… Мнѣ показалось даже, что на одномъ изъ этихъ ковровъ я увидѣлъ небольшую прядь волосъ человѣческихъ.

Маноли улыбался, глядя на мое восхищеніе, и говорилъ торжественно:

— Кызъ-келимъ! Коверъ дѣвицы. Ихъ ткутъ невѣсты на приданное. Шелкъ затканъ; перья. Невѣсты ткутъ и кладутъ около себя разныя вещи, и что́ имъ попадется подъ руку, то и вплетаютъ въ ткань… Очень любопытно!..

Смотрѣлъ я на мебель туда и сюда, направо и налѣво, — я видѣлъ, что нѣтъ вокругъ всей комнаты однообразнаго и сплошного дивана, какъ у турокъ или у нашихъ архонтовъ, и нѣтъ тѣхъ гадкихъ, дешевыхъ европейскихъ диванчиковъ и креселъ съ пружинами, которыхъ я видѣлъ столько на Дунаѣ въ дѣтствѣ, не понимая даже тогда, до чего они гадки. Нѣтъ! Здѣсь были тамъ и сямъ нѣсколько дивановъ отдѣльныхъ, наподобіе турецкихъ, они были гораздо ниже обыкновенныхъ нашихъ и обиты дорогими бархатистыми мелко-узорчатыми персидскими коврами. Ты знаешь (знаешь ли ты персидскіе ковры, живя всегда въ Аѳинахъ? Для меня это вопросъ, прости мнѣ61, краски персидскихъ ковровъ вовсе не ярки и нѣсколько суровы… Но узоры ихъ божественны, и правъ былъ тотъ англичанинъ, который еще недавно находилъ восточные ковры несравненно лучшими европейскихъ уже по тому одному, что азіатцы изображаютъ лишь однѣ небывалыя фигуры, узоры свободно создающей фантазіи, а не церкви, не безобразныхъ дамъ съ зонтиками подъ деревомъ, не тигровъ и охотниковъ, трубящихъ въ рогъ, и по которьмъ, говорилъ этотъ англичанинъ, мы никогда ногами не ходимъ! Всѣ эти дорогіе персидскіе ковры, которыми были обиты низкіе и широкіе диваны Благова, были нѣсколько темны и строги красками, сказалъ я. Только два дивана были покрыты малоазіатскими коврами необычайной яркости и гармоническаго соединенія самыхъ сіяющихъ цвѣтовъ: лазурная бархатистая шерсть чередовалась съ ярко-розовою; изъ розовой арабески выходилъ свѣтло-зеленый листъ. Въ срединѣ черной звѣздочки была палевая звѣздочка, а въ палевой — бѣлая.

По концамъ дивановъ были положены особыя очень большія подушки, круглыя какъ цилиндры, изъ шелковой алой и голубой матеріи съ золотыми полосками… И такихъ подушекъ, и такой ткани я тоже не видѣлъ еще ни въ Тульчѣ, ни въ Эпирѣ!.. Заднія подушки у стѣнъ были тоже какія-то особыя, все шелковыя, но на яркихъ малоазіатскихъ коврахъ онѣ были черныя атласныя, вышитыя разными шелками, а на темныхъ персидскихъ были яркія подушки…

Были еще стулья и кресла тяжелой, рѣзной, хорошей работы нашихъ эпирскихъ столяровъ; такія однако, какихъ никто у насъ не дѣлаетъ, а по рисункамъ. Былъ столъ большой, круглый, и на немъ вокругъ лампы высокой лежало много книгъ въ золоченыхъ и разноцвѣтныхъ переплетахъ съ разными изображеніями и рисунками. Была большая чугунная англійская печь фигурная; были американскія качающіяся кресла…

Тѣхъ дешевыхъ гравюръ и мелкихъ фотографій на стѣнахъ, которыми теперь такъ богаты наши жилища и на которыхъ какой-нибудь усатый дядя, окруженный дѣтьми, обнимаетъ тетку, — здѣсь не было вовсе. Въ углу висѣла икона Спасителя, кроткій ликъ, свѣтлый, молодой и, однако, еврейскій; икона была вся въ золотѣ и почернѣломъ серебрѣ… (И Маноли воскликнулъ: «Серебро почернѣвшее. Это нарочно! Вкусъ! капризъ!») А на другой стѣнѣ, между дверцами рѣзныхъ шкаповъ, висѣла одна только большая картина: три полуобнаженныхъ женщины, полныя, всѣ бѣлокурыя и по-моему не очень красивыя, стояли и сидѣли подъ тѣнистымъ деревомъ. Подальше виденъ былъ пастушокъ съ овечками и посохомъ, тоже полунагой и безбородый, и надъ нимъ склонялся другой человѣкъ въ круглой шапочкѣ съ крыльями: онъ подавалъ пастушку яблоко. Устремился я къ этой картинѣ и спросилъ: «Это что́ еще!? Какія эти толстыя женщины?» А Маноли мнѣ: «Ты знаешь, вѣрно, это лучше меня; это былъ прежде одинъ воръ Парисъ. Онъ укралъ одну Елену». И я тотчасъ понялъ, что рѣчь шла о Троянской войнѣ, которую, конечно, я зналъ хорошо и лучше Маноли…

Такова была пріемная у русскаго консула! Потомъ добрый Маноли повелъ меня въ его кабинетъ, который былъ одного размѣра съ этою пріемной и выходилъ на другомъ концѣ галлереи такимъ же точно выступомъ на дворъ. Тамъ было тоже много хорошаго, но все было проще и дешевле. Вмѣсто цыновки тутъ по всей комнатѣ былъ здѣшній меццовскій заказной коверъ, черный, съ крупными пестрыми звѣздочками.

Было многое множество книгъ и бумагъ на огромномъ столѣ. Опять широкіе и низкіе диваны, большіе портреты на стѣнахъ и еще нѣсколько треножниковъ особыхъ и высокихъ, на которыхъ стояли рамы, обтянутыя полотномъ… На одномъ столѣ въ безпорядкѣ были разбросаны краски, палитра и кисти…

Я смотрѣлъ на Маноли, и онъ улыбался мнѣ. Потомъ, подойдя къ одному изъ портретовъ, онъ сказалъ мнѣ:

— Отецъ Благова, полководецъ!.. И еще мать Благова, игемонической62 крови мадама!

И, подпершись послѣ этого въ бока руками, Маноли взглянулъ на меня безъ улыбки, а такъ, какъ будто онъ самъ уже давнымъ-давно породнился съ предками Благова и снисходилъ лишь по добротѣ душевной къ общественному моему ничтожеству.

Отецъ Благова былъ точно генералъ; онъ казался на видъ лѣтъ сорока, глядѣлъ строго, какъ орелъ, немного въ сторону; на груди его были латы, рукава бѣлые, а воротникъ синій; сверхъ латъ звѣзда и много крестовъ. Волосы его были свѣтлы и очень кудрявы… У него не было ни усовъ, ни бороды…

Что касается до матери Благова, то она была изображена въ бѣломъ легкомъ платьѣ, въ саду. Лицо ея было худощаво и гораздо смуглѣе, чѣмъ у мужа, а глаза темносиніе, прекрасные, романтическіе, скажу я теперь; добрые (подумалъ я тогда); на черныхъ волосахъ ея былъ вѣнокъ изъ мелкихъ голубыхъ цвѣтовъ, какихъ-то сѣверныхъ, какихъ у насъ я не встрѣчалъ.

Пока я смотрѣлъ задумчиво на знаменитыхъ родителей моего Алкивіада и привлекали меня ихъ лица и странныя тогда для меня одѣянія, такъ что я оторвать отъ нихъ взоровъ моихъ не могъ… Маноли подошелъ къ другой стѣнѣ и, обернувъ одну изъ рамокъ, обтянутыхъ полотномъ, поставилъ на треножникъ картину и сказалъ мнѣ:

— Одиссей, смотри, что́ это?..

Я взглянулъ, присмотрѣлся и узналъ, что это былъ начатый, но еще не оконченный видъ нашей янинской крѣпости, такъ величаво воздвигнутой надъ озеромъ. Густая высокая зеленая трава вокругъ узорнаго чугуна турецкихъ почетныхъ могилъ. Колонны мечетей изъ цвѣтного мрамора, тѣ самыя колонны, которыя иными почитаются за остатки Додонскаго прорицалища; древовидный, величавый старый плющъ на полуразрушенной стѣнѣ. Небо голубое… синяя вода… И людей никого. Только одинъ турокъ съ длинною бѣлою бородой, въ зеленой чалмѣ к голубой одеждѣ, молится по книжкѣ, сидя въ тѣни у Додонскихъ колоннъ на травѣ…