Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Онъ шелъ своею молодецкою твердою поступью, не спѣша и ни на кого не глядя. Остановился посреди церкви; не торопясь помолился на иконостасъ и потомъ взошелъ на особую стасидію66, обитую краснымъ сукномъ, рядомъ съ епископскимъ престоломъ, на которую онъ всегда становился, когда бывалъ въ нашей церкви: она была около самыхъ нашихъ пѣвческихъ мѣстъ. Сталъ онъ, обратясь къ иконамъ лицомъ, совсѣмъ рядомъ со мной и, перекрестившись еще разъ, запахнулся старательно въ свою прекрасную шубу какого-то нѣжнаго темнаго мѣха. Вокругъ меня запахло опять тѣмъ тонкимъ благоуханіемъ, которымъ я такъ восхищался еще въ Загорахъ, и голосъ мой ослабѣлъ, и я долго все былъ въ какомъ-то неизъяснимо-пріятномъ волненіи… Какъ будто я ожидалъ чего-то… Чего? я самъ не зналъ… Точно будто бы я ожидалъ, что какъ только отецъ Арсеній закроетъ священный порогъ67, г. Благовъ вдругъ обратится ко всѣмъ намъ и къ народу и заговоритъ, какъ всегда, не совсѣмъ чистымъ греческимъ языкомъ, съ тѣмъ недостаткомъ въ произношеніи, который мы зовемъ пахистомо́68, но смѣло, весело, твердо, не спѣша и сверкая своими большими, сѣрыми, истинно сарматскими очами, и скажетъ всѣмъ намъ: «Православные христіане, возлюбленные единовѣрцы мои! Знаменитые эллины, потомки Леонидовъ, Калликратидовъ и Пелопидовъ! Я здѣсь! Православіе, въ лицѣ сотрудника моего и друга г. Бакѣева, не будетъ попрано іезуитскими и дерзостными агентами Запада… Я здѣсь, и вы меня видите… И побои достойнаго сына моего драгомана, который такъ сладкогласно поетъ во святомъ храмѣ семъ, побои эти также будутъ жестоко отомщены… Я сотру главу агарянамъ!..»

Но онъ не говорилъ ничего. Стоялъ неподвижно, изрѣдка крестясь и даже не оглядываясь на меня, хотя мѣхъ его большого воротника спадалъ съ плечъ его такъ близко отъ моего лица, что мнѣ казалось онъ сейчасъ коснется меня…

Утѣшивъ въ сердцѣ своемъ первое волненіе, я громче, выразительнѣе и торжественнѣе обыкновеннаго прочелъ Апостолъ, рядомъ съ нимъ и мимо его самого взойдя на ступеньку владычнаго престола; я пѣлъ потомъ такъ старательно и долго выводя голосомъ самыя звонкія и долгія трели нашего восточнаго псалмопѣнія… Но все напрасно. Благовъ не обращалъ на меня никакого вниманія.

Наконецъ мнѣ улыбнулось счастье на мгновенье. Господинъ Благовъ уронилъ перчатку. Я стремительно поднялъ ее и подавая сказалъ тихо: «Извольте, сіятельнѣйшій господинъ консулъ!» Но онъ, почти не взглянувъ на меня, сказалъ очень сухо: «Эвхаристо». («Эвхагисто», такъ онъ произносилъ, и мнѣ это ужасно нравилось.)

Когда обѣдня кончилась, народъ остался неподвижнымъ и не шелъ къ антидору, ожидая, чтобы консулъ взялъ его первый. Господинъ Благовъ былъ задумчивъ и забылся на минуту. Народъ смотрѣлъ на него и ждалъ. Отецъ Арсеній тоже поглядѣлъ на него; тогда я рѣшился напомнить: «Антидоръ, господинъ консулъ!» Онъ сказалъ: «а!», и подойдя къ антидору, поцѣловалъ руку отцу Арсенію, а тотъ радостно привѣтствовалъ его: «Добро пожаловать… Мы васъ ждали… Радуюсь… радуюсь!..»

Послѣ этого господинъ Благовъ тотчасъ ушелъ съ кавассами. А я, едва только успѣлъ немного поѣсть у отца Арсенія, побѣжалъ въ консульство, чтобъ узнать, что́ тамъ будетъ.

Самъ отецъ Арсеній говорилъ мнѣ: «Иди, иди! Посмотри, что́ онъ теперь сдѣлаетъ съ французомъ»…

Уходя я еще спросилъ отца Арсенія, не благословитъ ли онъ мнѣ тамъ позавтракать и даже пообѣдать вечеромъ, если бы консулъ меня пригласилъ. На это отецъ Арсеній отвѣтилъ, сомнѣваясь:

— Имѣешь мое благословенье, однако, я думаю такъ, на что́ бы ему, дипломату-человѣку, тебя, безбрадаго отрока, пиршествами угощать?

X.

Въ консульствѣ я узналъ, что Благовъ легъ отдыхать и велѣлъ всѣмъ отказывать до тѣхъ поръ, пока не проснется. Получивъ письмо Бакѣева, онъ оставилъ все, оставилъ дѣло о колоколѣ, бросилъ всѣ свои вьюки и кавасса въ Артѣ, позднимъ вечеромъ, пользуясь лунною ночью, сѣлъ на коня и съ однимъ только турецкимъ жандармомъ проскакалъ двѣнадцатичасовое разстояніе въ семь часовъ, несмотря на стремнины, скользкіе камни, не взирая на морозъ и снѣгъ, подъ которымъ мѣстами была скрыта глубокая грязь.

Турецкій жандармъ, не то съ негодованіемъ, сожалѣя о своей лошади, не то съ изумленіемъ и уваженіемъ потрясалъ на груди своей одежду, и говорилъ: «Консулъ! Ну, консулъ! Что́ за вещь такая? Всю ночь!..»

Однако, когда архистратигъ Маноли вручилъ ему, по порученію консула, три золотыхъ, выраженіе лица у турка вдругъ перемѣнилось, онъ приложилъ руку къ сердцу и фескѣ и поспѣшно ушелъ.

Благовъ пріѣхалъ прямо на квартиру Бакѣева, разбудилъ его, велѣлъ растопить себѣ печь, сдѣлать чай и основательно тотчасъ же разспросилъ его обо всемъ. Онъ разсудилъ, что это дѣло не частное, не личное. Оскорбленіе было нанесено по поводу служебнаго казеннаго дѣла, по дѣлу самого консульства и русскаго подданнаго; оно было нанесено не просто секретарю, а управляющему консульствомъ, лицу, представляющему собою въ то время, хотя бы и въ глухой провинціи, вѣсъ русской державы, честь императорскаго флага, силу православія на Востокѣ. Оно было, наконецъ, нанесено видимо съ намѣреніемъ имѣть свидѣтелей оскорбленію въ англійскомъ консульствѣ, въ присутствіи самого Корбетъ де-Леси.

На основаніи всего этого, Благовъ бралъ это трудное дѣло на себя, на свою отвѣтственность и обѣщался добиться офиціальнаго и блистательнаго удовлетворенія во что́ бы то ни стало.

Слуга Бакѣева, подавая чай консулу и растапливая печку, старался понять сколько могъ, что́ они говорятъ; но онъ не зналъ по-русски и кромѣ имени Бреше ничего не понялъ. Однако онъ замѣтилъ, что г. Благовъ былъ какъ будто очень веселъ и что его эффенди, Бакѣевъ, который цѣлый день никого не хотѣлъ видѣть и былъ какъ будто полумертвый отъ огорченія, тоже повеселѣлъ при консулѣ, и все жалъ ему руку, и говорилъ: «Merci, merci!» А потомъ они обнялись, поцѣловались, и консулъ ушелъ къ себѣ.

Послѣ этого, несмотря на ту всеночную скачку, которой ужаснулся даже и привычный турецкій наѣздникъ, Благовъ вспомнилъ, что въ этотъ день большой православный праздникъ (онъ слышалъ, вѣроятно, и отъ сокрушеннаго Бакѣева, что весь городъ его ждетъ), одѣлся въ мундиръ и пришелъ еще на разсвѣтѣ въ нашу церковь. И онъ прекрасно поступилъ; я не могу передать тебѣ, какъ это понравилось нашему народу. «Вотъ какихъ намъ нужно! Пусть живетъ, молодецъ!» говорили всѣ.

Пока мой молодой герой и царскій слуга отдыхалъ у себя наверху, послѣ двухъ этихъ подвиговъ, подъ рѣзнымъ потолкомъ и подъ шелковымъ одѣяломъ, я сидѣлъ внизу у кавассовъ и ждалъ.

Было холодно; но мы всѣ собрались у большого мангала и бесѣдовали весело, но вполголоса, боясь даже и мысли одной, потревожить какъ-нибудь нечаянно консула. Насъ было много. Старикъ Ставри и Маноли, Кольйо, камердинеръ консула, поваръ и садовникъ, еще одинъ бѣдный мальчикъ, Але́ко, лѣтъ двѣнадцати, у котораго отца не было, а мать жила посреди озера, на томъ самомъ островѣ, гдѣ былъ убитъ Ади-паша и гдѣ мы мѣсяца три тому назадъ пировали съ отцомъ моимъ, съ Бакѣевымъ и Коэвино. Его Благовъ взялъ безъ всякаго дѣла къ себѣ въ домъ, чтобъ ему легче было каждый день ходить учиться въ городъ, чтобы не платить матери каждый день за лодку и мальчику въ училище не опаздывать. Скоро присоединились къ нашему обществу попъ Ко́ста и самъ Бостанджи-Оглу, который соскучился одинъ въ канцеляріи. Онъ всегда дѣлалъ такъ: то ссорился съ кавасами, то требовалъ отъ нихъ почета и покорности, какъ будто онъ былъ первый драгоманъ или настоящій секретарь на службѣ, то мирился опять съ ними и приходилъ къ нимъ разсуждать и смѣяться.

И если бы ты посмотрѣлъ тогда на всѣхъ насъ, что́ была за картина около этой большой жаровни. Всѣ мы разнаго возраста и сами разные и въ разныхъ одеждахъ. Попъ Ко́ста въ клобукѣ и теплой рясѣ на лисьемъ мѣху; ужъ сѣдой, но живой, худощавый и молодой движеніями и рѣчами, съ очами точно такими же сѣрыми, сарматскими69, и сверкающими, какъ у Благова; попъ Ко́ста, патріотъ и разбойникъ, спаситель, а можетъ быть и предатель при случаѣ, лукавый и безстрашный, алчный и готовый на жертву, умный и почти безграмотный. Бостанджи-Оглу, Московъ-Яуды, котораго ты уже давно знаешь, въ новенькой сѣраго цвѣта жакеткѣ, весь продрогшій отъ холода. Киръ-Маноли, огромный, усатый, сухой, внѣ себя отъ радости, что Благовъ вернулся и что будутъ теперь разныя великія дѣла, для праздника въ лучшей одеждѣ своей — въ курткѣ темно-малиноваго бархата, обшитой особыми придворными русскими галунами, золотыми съ черными двуглавыми орлами (и этимъ утѣшилъ его все тотъ же Благов — выписалъ ему изъ Петербурга). Киръ-Ставри, задумчивый, исхудалый, такой же безстрашный и рѣшительный, какъ попъ Ко́ста, но серьезный, тихій и молчаливый, вспоминающій быть можетъ въ эту минуту, какъ онъ въ двадцатыхъ годахъ своими, еще юношескими тогда руками застрѣлилъ изъ-за угла сельской хижины одного могучаго и страшнаго бея, едва только тотъ впереди отряда своего выѣзжалъ, гарцуя на лихомъ конѣ, изъ узкаго ущелья въ село христіанское, чтобы сжечь его и перерѣзать жителей.