Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

И онъ былъ очень наряденъ въ этотъ день, весь въ серебрѣ, хотя и безъ придворныхъ галуновъ на курткѣ. Поваръ кривой, лѣнивый и лжецъ, котораго однако г. Благовъ за что-то очень любилъ, — былъ въ русской суконной одеждѣ, которую зовутъ поддевка и которую съ своихъ плечъ отдалъ ему еще прежде самъ консулъ, — въ бѣломъ колпачкѣ и въ синихъ турецкихъ шальварахъ. Молодой румяный Кольйо, камердинеръ г. Благова, простодушный, честный, немного безтолковый; безъ галуновъ, безъ серебра, но въ албанской одеждѣ, въ чистой, бѣлой всегда, какъ новый снѣгъ на горахъ, фустанеллѣ и въ новой яркой фескѣ съ вышитымъ золотомъ русскимъ орломъ; все озабоченный, взволнованный… не проснулся ли консулъ и не забылъ ли онъ самъ чего-нибудь, что́ очень нужно. Руки его всегда такъ же были чисты, какъ у самого консула, онъ чистилъ ногти щеточкой и безпрестанно на нихъ глядѣлъ, потому что г. Благовъ разъ только сказалъ ему: «Кольйо! Если большой палецъ твой, когда ты подаешь мнѣ что-нибудь, не будетъ мнѣ нравиться, я тебя отпущу…» И внизу смѣялись надъ нимъ и говорили ему вдругъ: «Кольйо! Кольйо! Смотри… палецъ твой… палецъ». И онъ тотчасъ же глядѣлъ на руки и восклицалъ, хватая себя за голову по-турецки, такъ серьезно и забавно: «бела́съ!» (бѣда моя). Я былъ, какъ ты знаешь, все въ турецкомъ халатикѣ; только въ этотъ день сверху на мнѣ была хорошая джюбе70, на хорошемъ рысьемъ мѣху, съ пятнышками, не дешевая. Лучше же всѣхъ насъ былъ старый садовникъ, которому въ консульствѣ, особенно зимой, почти дѣлать было нечего и котораго держалъ Благовъ безъ всякой нужды. Онъ былъ такъ же, какъ и поваръ, въ широкихъ, но въ очень старыхъ, свѣтло-голубыхъ шальварахъ, въ высокой-превысокой фескѣ, которая давно всякій цвѣтъ потеряла отъ сала и грязи, и въ красной суконной курткѣ, перешитой изъ кусковъ старыхъ мундировъ, которые ему по добротѣ подарили еще года три до этого въ Корфу англійскіе солдаты, потому что воры въ Элладѣ у него все платье отняли и онъ былъ тогда въ одной только рубашкѣ. Этотъ садовникъ уже не молодой, ростомъ маленькій, кривобокій, безобразный и очень смирный и добрый, по имени господинъ Христо, былъ большой разсказчикъ и видѣлъ очень много разныхъ вещей и въ разныхъ странахъ; онъ уже второй годъ копилъ все деньги себѣ, будто бы на новое платье, и продолжалъ носить англійскій мундиръ и по буднямъ, и по праздникамъ; а когда Благовъ у него спрашивалъ: «Не собралъ еще денегъ ты, Христо, на новое платье?» онъ отвѣчалъ: «Не собралъ, эффенди, нѣтъ, не собралъ». — «Собирай, собирай», говорилъ консулъ и давалъ ему еще что-нибудь. Но видно ему нравилась оригнальная его одежда, и онъ не приказывалъ ему мѣнять ее.

Всѣ мы сидѣли вокругъ жаровни и грѣлись, и всѣ думали о дѣлѣ Бреше и Бакѣева, и всѣ говорили о немъ.

Попъ Ко́ста вздохнулъ съ сожалѣніемъ и сказалъ:

— Зарѣзать! зарѣзать бы мало было на мѣстѣ его… Жаль, что у Бакѣева мало мужества, а то бы… разъ… два…

И онъ показалъ рукой.

Не всѣ раздѣляли его взгляды. Маноли на это возразилъ первый.

— Господинъ Бакѣевъ — человѣкъ словесный, филологическій человѣкъ, который въ университетѣ учился. А господинъ Благовъ военнымъ былъ. Онъ прежде служилъ въ царской гвардіи кавалеристомъ. И вышелъ въ отставку лишь по слѣдующему особенному случаю. Они шли цѣлымъ полкомъ на смотръ государю, черезъ улицу хотѣла пробѣжать одна женщина и упала; на рукахъ у нея былъ ребенокъ маленькій. Г. Благовъ скомандовалъ своимъ солдатамъ: «стой!» и весь полкъ остановилъ. Когда тысяченачальникъ спросилъ у него грозно: «Зачѣмъ произошло это препятствіе, и какъ онъ могъ противу приказа высшаго начальства остановиться, когда самъ начальникъ скомандовалъ: «маршъ!» то г. Благовъ сказалъ: «Меня остановило человѣколюбіе, вотъ такъ-то и такъ-то». А тысяченачальникъ ему на это: «Покорность и іерархія прежде всего… Должны были итти». Г. Благовъ разсердился на него и перешелъ въ политику.

Тогда вмѣшался Бостанджи-Оглу и возразилъ Маноли:

— На что́ ты это сказалъ, Маноли? Все это правда. Но что́ же ты думаешь, что господинъ Благовъ теперь палкой какъ хамалъ71 начнетъ за оскорбленіе драться съ французскимъ консуломъ?

Маноли обидѣлся и поспѣшилъ отвѣчать:

— Чего ты? Я этого совсѣмъ не говорилъ. Но господинъ Благовъ владѣетъ оружіемъ и можетъ на свиду72 выйти съ г. Бреше. За городъ уйдутъ и обнажатъ мечи. Ты самъ всего боишься, несчастный, и думаешь такъ; а я тебѣ вотъ что́ скажу: одинъ эллинъ одного баварца въ Аѳинахъ вызвалъ и запѣлъ арнаутскую пѣсню, и запѣлъ, и пѣлъ онъ пѣсню, и пока тотъ сбирался махать своею саблей, а нашъ вытянулъ ятаганъ, разъ его и пополамъ. Вотъ что́… Чувствуешь ли ты или не чувствуешь?

Тогда престарѣлый киръ-Ставри вышелъ изъ своей задумчивости и промолвилъ съ улыбкой:

— Да! и я слышалъ также, что онъ такъ чисто полосонулъ его, что баварецъ еще долго стоялъ не шевелясь и все понять не могъ, что его разрѣзали пополамъ.

Мы всѣ было разразились громкимъ смѣхомъ, но Кольйо вскочилъ и зашепталъ съ отчаяніемъ: «бела́съ»; мы вспомнили о г. Благовѣ и смѣялись тихо.

Добрый киръ-Маноли не обидѣлся, а смѣялся тоже, говоря:

— Э! Пусть будетъ и такъ… А все-таки на свиду самое лучшее дѣло.

Въ эту минуту бесѣду нашу прервали человѣкъ до двадцати архонтовъ: купцы, доктора и учителя, которые пришли поздравлять г. Благова съ пріѣздомъ, а можетъ быть и выразить свое сожалѣніе о непріятностяхъ, случившихся безъ него.

Тутъ былъ и красивый Куско-бей, и скромный Арванитаки въ очкахъ, и важный Би́чо Бакыръ-Алмазъ, и полный Ставро-Мустаки, и Вро́ссо, и Ме́ссо, Исаакидесъ и, къ удивленію моему и радости, самъ Несторидесъ мой, который тоже наканунѣ пріѣхалъ совсѣмъ на житье въ Янину изъ Загоръ, и многіе другіе.

Маноли однимъ прыжкомъ вылетѣлъ въ сѣни и привѣтливо объявилъ, что консулъ будетъ очень жалѣть, но что онъ утомился путемъ и раннею обѣдней и отдыхаетъ, и просилъ ихъ завтра утромъ зайти позднѣе, чтобы навѣрное застать его дома и свободнымъ.

— Я доложу ему, и онъ будетъ ждать васъ, — сказалъ архистратигъ Эпира.

Архонты удалились, а мы хотѣли возобновить нашъ интересный разговоръ.

Но въ эту минуту въ сѣняхъ явился Сабри-бей. Онъ былъ присланъ отъ паши узнать о здоровьѣ г. Благова. Опять Маноли выпорхнулъ и отправилъ его вѣжливо и со многими комплиментами назадъ.

Тогда попъ Ко́ста началъ снова:

— Да! надо все привести теперь въ порядокъ и правильность. Христіанство страждетъ. Вотъ и Одиссей этотъ бѣдный за вѣру и отчизну потщился, а получилъ одни побои и больше ничего. Долго ли будетъ турокъ глумиться надъ нами? Все это дѣло Назли не такъ бы вести надо, а чтобъ ужасъ и трепетъ былъ туркамъ внушаемъ! Но безъ хозяина что́ за строй и что́ за экономія въ домѣ!

Бостанджи-Оглу оскорбился за себя и Бакѣева и отвѣчалъ смѣясь, но со злобой:

— Ужъ вы, попы, какъ впутаетесь въ дѣло — бѣда съ вами! Я поповъ знаю. У меня отецъ, къ сожалѣнію, попъ. И не даромъ сказано, что сынъ попа — дьяволу племянникъ. Всѣ попы интриганы и мошенники…

— У тебя, ты говоришь, господинъ Бостанджи-Оглу, отецъ попъ? — спросилъ поваръ.

— Такъ что́ жъ? И онъ интриганъ, и мошенникъ, и жесткій человѣкъ… Меня палками кормилъ… Боже упаси…

— Полно, много ли, — сказалъ кривой поваръ выразительно.

Онъ сказалъ это такъ выразительно и забавно и всѣ такъ хорошо поняли, что́ онъ хотѣлъ этимъ сказать, что опять было громкимъ смѣхомъ ужаснули Кольйо, который долженъ трепетать за спокойствіе своего господина…

Попъ Ко́ста не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на пустыя слова противнаго Бостанджи-Оглу; онъ былъ все занятъ высшею политикой и снова началъ говорить:

— Желалъ бы я видѣть поскорѣй, что́ будетъ…

— Будетъ, чему быть должно. Примутъ мѣры, — замѣтилъ спокойно капитанъ Ставри.

— О! разумѣется, что примутъ мѣры и потребуютъ самаго величайшаго нравственнаго вознагражденія… — съ жаромъ подтвердилъ Маноли.

Тогда вдругъ вмѣшался садовникъ Христо, до той минуты безмолвный, и возразилъ имъ такъ:

— Вы говорите, что примутъ мѣры? Вы такъ говорите?

— Да, — сказалъ Маноли, — мы такъ говоримъ! Потому что честь и слава Россіи этого требуютъ неизбѣжно..

Но садовникъ продолжалъ:

— Вы такъ говорите? А я вамъ говорю — не говорите такъ. И слушайте вы всѣ меня, что́ я вамъ скажу. Я вамъ скажу вотъ что́: бываютъ такія политическія вещи, которыхъ постичь намъ нельзя, ибо мы сами люди не политическіе. Да! я, христіане вы люди мои, очень много былъ и скитался въ различныхъ странахъ съ моею бѣдностью… Теперь слушайте: въ городѣ П… служилъ я въ домѣ англійскаго консула, мусье Виллартона. Онъ былъ человѣкъ, скажемъ, и не злой самъ, но христіаноборецъ первой степени. И говорилъ онъ и намъ въ домѣ всегда, что въ Турціи жить хорошо, что даже у нихъ въ Англіи хуже и голоднѣе и строже; а что съ турками рай земной. Другіе консулы идутъ съ кавасами по улицѣ, а онъ не беретъ каваса. Это, говоритъ, Турціи обида! На что мнѣ стража? Кто кого тронетъ здѣсь? Здѣсь въ городахъ, говорить онъ, спи съ открытыми дверями, а у насъ нельзя. И ходилъ одинъ всегда по улицамъ. Я разсуждаю въ глупости и бѣдности моей такъ, что если какой случай, то онъ не долженъ былъ уже гнѣваться. Однако онъ прогнѣвался. Видишь ты меня, капитанъ Маноли? Вотъ этими глазами моими я видѣлъ, какъ его билъ одинъ арабъ и на землю повалилъ, и ногами билъ. Да! было это недалеко отъ консульства, и я сидѣлъ въ кофейнѣ. Идетъ консулъ, и арабъ идетъ. Столкнулись. Консулъ ему: «Какъ ты смѣешь толкать, сволочь!» и поднялъ палку. А тотъ разъ его, и на мостовую, и ногами… Всѣ мы, сколько ни было насъ въ кофейнѣ, кинулись на араба и отбили консула. Дѣло теперь. Арабъ въ тюрьмѣ. Консулы другіе говорятъ: «Казнить его мало! что́ съ нимъ сдѣлать?» Паша говоритъ: «Увидимъ, увидимъ…» Городъ весь шумитъ. Христіане смѣются. Французъ первый пришелъ къ Виллартону; и къ пашѣ самому уже онъ собирался итти съ величайшею пышностью и гнѣвомъ и говоритъ англичанину: Я этимъ оскорбленъ тоже. И я консулъ. Я съ нимъ то, я съ нимъ это сдѣлаю… А мусье Виллартонъ ему: «Все это неправда… И все это не такъ было… И араба этого бѣднаго напрасно заключили въ тюрьму. Освободить его!» Теперь что́ вы мнѣ, христіане люди, на это скажете? Не секретно ли все это?