Иосиф Сталин. Начало - Эдвард Радзинский

Из-за блокады Народный комиссариат внешней торговли фигурировал только на бумаге, купить за границей мы ничего не могли.

И тогда Ильич решился.

Народный комиссариат внешней торговли превратился в Народный комиссариат контрабанды. Мне поручили наладить контрабанду через линию фронта с Польшей.

К тому времени я не раз переходил эту линию фронта. Поляки — хорошие торговцы, они понимают толк в деньгах. В Польше на меня работала целая группа продажных польских жандармов. У нас все было налажено, и подкупленный пан полковник лично встречал моих агентов и потом сопровождал их обратно до границы.

Работа агентов была очень опасная. Если они попадали в руки «не наших» жандармов, их тотчас расстреливали, как шпионов. Многие из них и в самом деле работали на нашу разведку. Ибо одновременно с доставкой лекарств я создавал в Польше агентурную сеть. В этом мне помогал некто Г-й, польский шпион, захваченный в Петрограде и перевербованный нашей разведкой.

Так или иначе, но лекарства в довольно больших объемах начали поступать. Я их сдавал Народному комиссариату здравоохранения. Какова же была моя ярость, когда я узнал, что наши лекарства, термометры и мыло объявились у спекулянтов на знаменитой барахолке на Сухаревской площади. Сколько крови было заплачено за них, и… своровали!

Я сообщил Ильичу.

Ильич, пребывавший в постоянном бешенстве — от работы, недосыпания и страха, «что мы скоро полетим», потребовал обычного — расстрелов. Для этого человека, стрелявшего раньше только уток на охоте, слово «расстрел» стало привычным. Однако, как повелось на Руси со времен Рюрика, расстреливали «пешек», руководители — воры-партийцы — остались живехоньки.

Но неприятности продолжались. Когда я приехал в Москву, на загородном шоссе мою машину обстреляли. В «Метрополе», где меня поселили, в моем номере все было перевернуто. И на зеркале красными чернилами написано: «Это тебе (мат) последнее предупреждение (еще несколько матерных слов)». Так что я обрадовался, когда Коба, с одобрения Ильича, позвал меня поработать с ним в Царицыне, и мне пришлось прекратить свои «лекарственные» подвиги.

Одно из самых ответственных поручений выполнял в это время Коба. В стране был жесточайший голод. Москва и Петроград замерзали и голодали. Меня вызвал Ильич.

— Думаю, товарищ Фудзи, вам придется поучаствовать в доставке хлеба в обе наши столицы. Вас очень хочет взять с собой ваш друг Коба. Он теперь, батенька, наша последняя надежда. Если не доставите хлеб… — он усмехнулся и закончил: — С вами поедет еще один ваш соплеменник…

Оказалась, речь шла о Серго Орджоникидзе.

Мы встретились в моем номере в «Метрополе».

Верхушка партии теперь жила в Кремле, партийцы рангом поменьше, называвшиеся почтительно «ответственные работники» («ответработники»), размещались в знаменитых московских гостиницах «Метрополь» и «Националь» — их именовали Первым и Вторым домами Советов.

В «Метрополе» (Втором доме Советов) жили наркомы, члены коллегий наркоматов и знаменитые революционеры — Антонов-Овсеенко, Крыленко, здесь же была приемная Свердлова. В огромном ресторане, превращенном в зал заседаний, выступали Ильич и Троцкий. Но равенство партийцев закончилось в первый день после революции. Вожди занимали в «Метрополе» по нескольку роскошных номеров, в них обитали их родственники, чаще — любовницы (на языке сокращений, «новом языке», их называли «содкомы» — содержанки комиссаров). Ответработники рангом пониже ютились с семьями в тесных, маленьких номерах. Все мы составляли партийную ячейку «Метрополя», которую возглавлял какой-то комичный олух. Он постоянно собирал партийные собрания, на которые «вожди» конечно же не ходили. Собирал он и народный суд «Метрополя», рассматривавший бесконечные бытовые скандалы обитателей нашего ноева ковчега…

Итак, в моем тесном номере собрались три грузина. Я получал в «Метрополе» так называемый паек — ежедневный набор продуктов для ответработников второго класса. Две картофелины, селедку, пустой чай (сахар в тот день в «Метрополе» не выдали) и дурно пропеченный страшноватый хлеб с измельченными опилками. Весь свой паек я выставил на стол.

Коба принес настоящий белый хлеб и банку тушенки (позволительная роскошь кремлевского пайка), Орджоникидзе — две бутылки вина, присланные с нашей маленькой родины. Прежде чем пировать, на большой карте мы поставили рюмку, обозначавшую Царицын. Коба толстым пальцем показывал на карте обстановку вокруг этой рюмки (говорил он по-грузински):

— Хлеб в обе столицы идет только из Царицына… Точнее, течет тонкой струйкой. Наша задача — превратить струйку в поток. Царицын окружен, туда нам придется пробиваться. Немцы наступают на город с юга. Плюс казаки генерала Краснова… Плюс отряды анархистов. Эти переходят от них к нам и наоборот. Никто не знает, куда повернут оружие и горские племена. Но уверен — с братьями мы договоримся. Теперь о расстановке наших сил. Бронепоезд Серго пойдет впереди, прикрывая наш поезд. Но если бронепоезд подорвут, наш поезд будет захвачен казаками, или анархистами, или немцами. Трудно предсказать, кем он не может быть захвачен и от кого примем мы смерть! Но… не такие дела делали, — подытожил Коба.

И мы начали пировать. Разделили картофелины, хлеб и тушенку и запили их отличным вином.

4 июня 1919 года я ждал Кобу на Казанском вокзале… На полу спали грязные беспризорные дети. Какие-то гнусные типы слонялись между лавками, шепотом предлагали «товар». За кусок хлеба можно было получить на вокзале маленькую девочку. Мешочники, не стесняясь, торговались с милицией. Заплатив милиционеру, тут же на вокзале продавали хлеб, хотя за это полагался расстрел. Огромный портрет Карла Маркса украшал здание, в котором копошилось все это вонючее, преступное людское месиво.

В это время появилась процессия. Впереди важно шагал немолодой грузин Коба в зеленом френче, за ним — молоденький, узкоплечий высокий юноша. Замыкала шествие она. Несмотря на жару, Надя была в персидской шали, накинутой на плечи, — видно, ей сказали, что шаль ей к лицу. Это была пара юных Аллилуевых, определенных Кобой в его наркомат по делам национальностей. Они составляли тогда весь его штат. Надя именовалась машинисткой и секретарем Наркома, а Федя Аллилуев начальствовал над несуществующим Общим отделом.

За троицей гуськом шел солидный отряд — красногвардейцы и латышские стрелки. На глаз сотни три, не меньше.

Троица прошествовала через железнодорожные пути и вошла в небесно-голубой вагон, возглавлявший состав из трех вагонов. Мы с Серго последовали за ними. Красногвардейцы разместились в двух следующих вагонах.