Цивилизация труда: заметки социального теоретика - Татьяна Юрьевна Сидорина

Действие романа происходит в начале XX в. в Окленде (Калифорния, США). Мартин Иден случайно знакомится с Руфью Морз – девушкой из состоятельной буржуазной семьи. Влюбившись в нее и желая стать достойным ее и общества, к которому она принадлежит, Мартин берется за самообразование. Руфь в свою очередь решает покровительствовать его начинаниям и пробуждает в нем интерес к литературе: «И тут в неслыханном блеске его озарила великолепная мысль. Он станет писателем. Люди увидят, услышат, ощутят мир и его зрением, слухом, его сердцем. Он станет писать все что угодно – о событиях вымышленных и подлинных – стихи, и прозу, и, как Шекспир, пьесы. Вот дело жизни, вот она, возможность приблизиться к Руфи. Писатели – титаны мира, и, уж конечно, они будут получше мистеров батлеров, пускай даже у тех и тридцать тысяч годового дохода и, стоит им захотеть, они сразу станут членами Верховного суда.

Едва родившись, мысль эта овладела им… Он опьянел от своего нежданного могущества, ему казалось, что для него нет ничего невозможного. Посреди пустынных просторов океана перед ним отчетливого вырисовывалось будущее. Лишь теперь он впервые ясно увидел Руфь и ее мир… Мартин увидел целое, а не подробности, и еще увидел, как этим миром овладеть. Писать! Мысль эта разгорелась в нем»376.

Мартин составляет программу самосовершенствования, работает над языком и произношением, читает много книг. Опираясь на жизненный опыт, он начинает писать стихи и прозу и рассылает их в печатные издания. Несмотря на сложности, сомнения, Мартин непреклонно движется к поставленной цели377.

Мартин отказывается от привычной работы моряка – ему нужно учиться. По совету случайного знакомого он нанимается в прачечную.

Тяжелый, изнуряющий характер поденной работы, непреодолимая, сковывающая тело и мозг усталость становятся неожиданным препятствием на пути к желанной цели: «Мартин в тот вечер тоже не читал. Всю неделю он не видел газет и, как ни странно, ничуть по ним не соскучился. Не до новостей ему было. Слишком он устал, измучился, ничего его не интересовало…

Работа требовала предельной сосредоточенности. Весь он, и голова и руки, в непрестанном напряжении – он просто разумная машина, и все, что делало его человеком, теперь служит этому машинному разуму. Для вселенной, для ее великих загадок в сознании уже нет места. Все широкие просторные коридоры мозга наглухо закрыты и запечатаны. Только один уголок души еще отзывается на внешний мир – будто штурманская рубка, откуда он управляет мышцами рук, десятью ловкими пальцами да утюгами, что проворно двигаются по своей курящейся паром дорожке – столько-то плавных, размеренных движений, и ни единым больше, такой-то длины размах руки, и ни на волос больше, – по несчетным рукавам, бокам, спинам и нижним краям – и аккуратно, чтобы не помять, – отбрасывает отглаженную сорочку на приемную раму. И, торопливо отбрасывая, уже протягивает руку за следующей сорочкой. И так час за часом, а между тем мир за стенами прачечной замирает под пылающим солнцем Калифорнии. Но в жаркой духоте прачечной работа не замирает ни на миг. Постояльцам гостиницы, отдыхающим на прохладных верандах, требуется чистое белье»378.

Мартин только и думал что о выматывающей душу, изнуряющей тело работе. Ни о чем другом думать уже не было сил. Он больше не помнил, что любит Руфь. Она как будто и не существовала – загнанной душе некогда было о ней вспомнить. Лишь когда он, еле волоча ноги, добирался поздно вечером до постели или утром за завтраком, она мимолетно возникала в памяти.

– Вот он где, ад, верно? – заметил однажды Джо379.

Выходом из сложившейся ситуации становится алкоголь: «В конце седьмой недели почти бессознательно, не в силах противиться, он поплелся вместе с Джо в поселок, и утопил жизнь в вине, и обрел жизнь до утра понедельника…

Он забылся, и снова жил, и, ожив, в миг озарения ясно увидел, что сам обращает себя в животное – не тем, что пьет, но тем, как работает. Пьянство – следствие, а не причина. Оно следует за этой работой так же неотвратимо, как вслед за днем наступает ночь. Нет, обращаясь в рабочую скотину, он не покорит вершины – вот что нашептало ему виски, и он согласно кивнул. Виски – оно мудрое. Оно умеет раскрывать секреты380.

В результате Мартин оставляет работу в прачечной и намеревается вернуться к морской службе.

– Почему вы не остались в прачечной? – спросила его Руфь.

– Потому что прачечная превращала меня в животное. При такой работе поневоле запьешь… Труд – хорошая штука. Он необходим для здоровья, так говорят все проповедники, и, Бог свидетель, я никогда не боялся тяжелой работы! Но, как известно, хорошенького понемножку, а тамошняя прачечная – это уже чересчур…

– Когда-нибудь я об этом напишу – “Вырождение под гнетом труда”, или “Психология пьянства в рабочем классе”, или еще как-нибудь в этом роде381.

Л.Н. Толстой, А. Дюма, В.А. Кожевников: неделание и дело

Все началось с того, что редактор знаменитой в то время парижской газеты Gaulois Э. Смит переслал Л.Н. Толстому опубликованные в газете Revue des Revues письмо Александра Дюма и речь Эмиля Золя, послужившую поводом для выступления Дюма. Эта полемика чрезвычайно заинтересовала Толстого, и в связи с ней он написал статью «Неделание», в которой привел указанные тексты, сопровождая их соответствующими комментариями, выражавшими его собственную позицию382.

В речи, обращенной к молодому поколению, Э. Золя рассуждает о кризисе европейской культуры и жизни, характерными чертами которого являются «усталость и возмущение… после столь лихорадочного и колоссального труда, цель которого состояла в том, чтобы все знать и все сказать»383.

По мнению Золя, надежды, связываемые с возможностями науки, не оправдались, справедливость не восторжествовала, счастье не приходило, поэтому многие отдались растущему нетерпению, отчаиваясь и отрицая даже то, что можно было посредством знания достичь блаженной воли: «Мы присутствуем при неизбежной усталости, свойственной длинным путешествиям: люди садятся на краю дороги и, глядя на бесконечную равнину развертывающегося следующего века, отчаиваются дойти когда-нибудь до цели; доходят даже до того, что сомневаются даже в пройденном пути, сожалеют о том, что не легли в поле, чтобы спать в нем целую вечность. К чему идти, если цель будет постоянно удаляться? К чему знать, если нельзя знать всего? Уж лучше оставаться в чистой простоте, в счастливом неведении