Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

затрясся от беззвучного смеха. — Будят, если кто-нибудь из этих сторожей заподозрит, что женщине видится блудливый сон.

— Вы еще способны шутить, Лев Александрович? — удивился Храповицкий, но лицо придворного пересмешника уже успело принять выражение озабоченности.

Из дверей опочивальни заболевшего фаворита, неслышно ступая по мягкому ковру, выходил лейб-медик императрицы Роджерсон.

— Что с ним? — отведя глаза, спросил Храповицкий.

— Отравление... Винным алкогол, — с ощутимым акцентом ответил Роджерсон. Нарышкин, пряча язвительную улыбку, покосился на обескураженного статс-секретаря. — Мы давай ему слабительное, промывай желудок, — спокойно продолжал врач, — и через час, как у вас говорят, будет на ноги.

«Морока мне с этим Мамоновым», — раздраженно думал Храповицкий, направляясь в свой кабинет. В Смоленске простудился и задержал отъезд на целых три дня. Уже здесь, в Киеве, во время приема у императрицы упал со стула, повредил себе ногу. Екатерина переполошилась, немедленно прервала прием и неделю вымещала злость на каждом, кто попадал ей под руку; так продолжалось до тех пор, пока не перестал прихрамывать ее любимец. Вчера же в разгар бала, когда государыня увлеклась игрой в ломбер с генерал-губернатором, Сегюром и принцем де Линем, изнывающий от скуки фаворит подговорил его полакомиться «новым токайским», которое только что прислал из Вены в подарок императрице Иосиф Второй. Сколько раз уже зарекался он бражничать вдвоем с Мамоновым! Молодой граф быстро пьянел, нес всякую чепуху, начинал буйствовать. Иногда приходилось унимать его, чтобы потом самому же оказаться виновным в глазах царицы. И каждый раз не мог устоять перед искушением, забывал данное обещание. «Что ж, — упрекал себя, — заслужил, теперь получай нагоняй».

Храповицкий выглянул в окно, выходившее на площадь. Возле парадного подъезда уже стояли запряженные экипажи. Форейторы в черных поярковых фуражках сдерживали нетерпеливых коней. Надо было торопиться в канцелярию.

После двенадцати царский кортеж зазмеился по растревоженным орудийным салютом улочкам Печерска и Подола в сторону Братского монастыря, из-за стен которого виднелись тонкие, разукрашенные флагами мачты судов. Карета императрицы остановилась напротив галеры «Десна», где уже были накрыты столы на шестьдесят персон. Екатерина пожелала дать прощальный обед в Киеве, как сама велеречиво выразилась, «на волнах Борисфена».

Сегюр, уже не впервые путешествовавший с русской царицей, удивлялся той роскоши, которой окружили придворных, вельмож, иностранных министров на этой необычной флотилии. От доверенного лица Луи-Филипп знал, что строительство галер обошлось казне в двести тысяч рублей, но то, что он увидел, превзошло самую изобретательную фантазию. Для него с принцем де Линем отвели настоящие покои на галере «Сейм». Каждый имел спальню с просторной кроватью под штофным занавесом, нарядный кабинет — стены его были обиты голубым бархатом, — мягкие диваны, бюро, письменный стол красного дерева — все это не только создавало уют, но и позволяло без трудностей, которые обычно возникают в пути, выполнять свои посольские обязанности, работать.

В роскошном обеденном зале «Десны» собрался весь цвет царской свиты. В украшенных жемчугом и бриллиантами вечерних платьях, будто на балу во дворце, красовались статс-дамы, юные фрейлины императрицы. Среди степенных сенаторов Теплова, Елагина, Чернышова, управителя кабинета Стрекалова выделялся стройной фигурой в мундире полковника князь Дашков — сын первой статс-дамы, директора Петербургской академии, умом и ученостью которой восторгались многие его соотечественники. Сегюр знал, что она пользуется особым расположением императрицы за участие в дворцовом перевороте шестьдесят второго года. Екатерина поддерживала как с нею, так и с ее сыном в Киеве хорошие отношения.

Поздоровавшись за руку с князем, Луи-Филипп выразил ему свое восхищение судами, богатство и удобство которых обещали приятное путешествие по Днепру.

— Да, наши смоленские мастеровые превзошли, кажется, самих себя, — согласился Дашков. — Как видите, граф, в России есть кому строить корабли. И неплохие.

— Речные галеры, господа, еще не флот, — скептически заметил Аллен Фицгерберт, слышавший их разговор. — Настоящие корабли, господа, пока что строят в Европе.

Сегюра, который приятельствовал с Алленом, хотя они и по-разному строили свои отношения с царским двором, смутил этот отнюдь не дипломатический выпад английского полномочного министра. Но то, что произошло в следующий миг, вызвало у него полную растерянность. Генерал-адъютант Иван Иванович Шувалов, который вроде бы думал о чем-то своем, внезапно повернул к англичанину полное лицо.

— Вы так считаете, глубокоуважаемый? — спросил он вкрадчиво, пронизывая посла колючими глазами. И, не дождавшись ответа, сказал: — Примерять Россию к другим европейским державам — все равно что шить одежду на саженного гренадера по мерке, снятой с лилипута.

Фицгерберт покраснел, что Луи-Филипп видел впервые, однако быстро овладел собой и даже улыбнулся старому обер-камергеру.

— Мы говорили о флоте, ваша светлость, — возразил уже с достоинством. — Я не хотел унизить Россию.

— Унизить, глубокоуважаемый, могут только собственные поступки, — не очень вежливо ответил Шувалов, — а если уж Вы затронули флот, то вспомните, граф, иллюминацию у архипелага, поинтересуйтесь, чьи корабли кипятили море, идя с пламенем на дно.

Сегюр мог ждать мгновенного возмущения поведением иностранного посла от кого угодно, только не от старого и отяжелевшего с годами елизаветинского вельможи, который, как правило, дремал во время дворцовых раутов. Слышал, что Екатерина пригласила его в путешествие из одного лишь честолюбия, чтобы и дальше слыть при европейских дворах северной Минервой — защитницей мудрости, покровительницей искусства. Шувалов, как никто, умел поддерживать это всеевропейское мнение. Смолоду дружил с Михаилом Ломоносовым, помогал ему в нелегких трудах по основанию Московского университета, а коллекция художественных полотен, собранная графом, была едва ли не самой лучшей в Петербурге.

Фицгерберт не нашелся что ответить. Конечно же он не мог не знать о чесменском поражении турецкого флота, главную силу которого составляли корабли, построенные на английских верфях. Сегюр видел показное выражение достоинства на лице английского посла и вспомнил, как другим Иваном — Болтиным — был посрамлен его соотечественник Лекрерк, три года назад напечатавший в Париже книгу по истории России. Болтин колко, язвительно и, что самое огорчительное, убедительно высмеял невежество автора. Луи-Филипп и до сих пор не мог спокойно думать об этой его писанине. Сколько едких насмешек пришлось выслушать ему от одного лишь Потемкина. Даже в Версале поняли, как этот «историк» повредил отношениям Франции с царским кабинетом. Неизвестно, чем бы закончились переговоры с министром двора, если бы граф Вержен не прислал Безбородко извинительное письмо, заверяя его в своих дружественных намерениях. «Англичане же, — размышлял Сегюр, пытаясь понять поведение Фицгерберта, — очевидно, никак не могут простить России «вооруженного нейтралитета» в их войне с североамериканскими колониями. И хотя