Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

— Нашел чего бояться! — словно бы даже рассердился Иван. — Да они уже и забыли о твоем существовании. Позакрывались в кельях, деньги считают и думают, чем бы еще угодить царице. Знаешь, сколько она им отвалила за вотчину? Ого! В смальце купаться будут.

По-весеннему ласково пригревало солнце, сердито покрикивали на прохожих кучера купеческих экипажей, которые один за другим катились на Печерск. Внизу, под деревянным настилом подольских улиц, чавкало болото, а на возвышении конские копыта уже взбивали рыжую пыль. Проходя городом, Петро чувствовал себя так, будто впервые видел и его зеленые холмы, разделенные глубокими ярами, и неказистые, в большинстве своем деревянные дома вдоль немощеных улиц, и стены монастырей, и каменные колокольни, стоявшие на кручах, будто витязи в золотых шеломах...

А прошло ведь всего лишь три месяца.

...Тогда, двадцать девятого января, Петро Бондаренко так и не вернулся в Лавру. Ивану не пришлось долго уговаривать его. Петро сам понимал, что не сможет дальше прозябать в послушнической келье, покорно склоняться перед теми, к кому испытывал отвращение.

Сошенко отвел его к своему дальнему родичу, проживавшему на Куреневке, пообещав наведываться как можно чаще, чтобы вместе готовиться к путешествию.

— Как только лед тронется на Днепре, — говорил он уверенно, — раздобудем лодку и махнем, браток, вниз по течению. Пускай тогда догоняют!

Петру и самому не терпелось. Считал уже не дни — часы, а они тянулись, тянулась и их жизнь в заметенных снегом проулочках Куреневки. Подгонял время знакомой работой — плел корзинки, которые семидесятилетний хозяин Аверьян Глица, живший бобылем, менял на ярмарке на хлеб и пшено.

В середине марта ждали ледохода. Дед Аверьян заверял, что река всегда вскрывается именно в эту пору. Но промелькнуло уже и двадцать дней, а Петро все еще ходил напрямик за красноталом на острова под Черторой.

Зима отступила за одну ночь. Поспешно, в сумятице, как отступает вражеское войско, на стан которого напали внезапно. С вечера подул влажный ветер, в небе сгустились косматые тучи, разразилась гроза.

— Спаси, отведи и помилуй! — с тревогой выглядывал в маленькое окошечко Аверьян. — Ранний гром на голые деревья беду предвещает. — Он закрыл наружную дверь и обернулся к Петру: — Ох, наделает шуму этот ветрище.

Но Бондаренко вряд ли и обратил внимание на его слова. Он обескураженно прислушивался к раскатам грома, вспомнив вдруг, как еще в юности прятались они с Андреем Чигриным от грозы.

Едва дождавшись утра, помчался по знакомой уже дороге к Днепру. Ночная буря улеглась, но взлохмаченные кровли, поваленные ветром деревянные заборы и камышовые плетни, хруст битой черепицы под ногами на подольских улочках свидетельствовали о ее неудержимой разрушительной силе.

Более всего поразил Петра Днепр. Еще за полверсты услышал Бондаренко, как утреннюю тишину раскалывают громкие взрывы. Он остановился, прислушался. Черные деревья стояли не шелохнувшись. Из окон обшарпанных домов только кое-где сочился свет. Ни единого звука. И вдруг будто орудийный выстрел — тре-е-есь! — и собачий лай во дворах. Петро заторопился к реке и, когда вышел на ее берег, справа, на востоке, увидел полыхающую утреннюю зарю. В ее розовом свете Днепр казался огромным живым существом, которое проснулось после зимней спячки и пытается сбросить с себя тяжелый панцирь. Могучее течение напирало на сплошной лед, и он с оглушительным треском раскалывался, ломался на куски, наполняя белым крошевом темные разводья. Некоторые льдины, встав торчком, проносились мимо, стиснутые другими глыбами льда, будто парусники. Все здесь жило, двигалось, и Петро, наблюдая эту впечатляющую картину вскрытия Днепра, чувствовал, будто и сам он освобождается от какой-то скорлупы. Что-то новое рождалось в душе.

Весна хотя и запоздала, но пришла дружная, теплая, солнечная, быстро распустились почки, словно зеленым туманцем подернулись деревья в садах Приорки, покрылись молодым спорышом дворы и тихие проулочки Куреневки, наполнились громким щебетом птиц урочища на Сырце. Петро от души радовался весеннему теплу, птичьему гомону, солнцу, припекавшему уже как летом и высушившему землю после недавней грозы. Бондаренко каждый день ходил к Днепру, смотрел, как катятся взбаламученные половодьем волны, как пенится, бурлит вода на песчаных перекатах возле Труханова острова. Петро давал волю фантазии, пытаясь представить путешествие в лодке, которую обещал достать Сошенко.

Но Иван, наведывавшийся зимой через день, теперь словно забыл дорогу на Куреневку. Вторую неделю не появлялся. Уже и дед Аверьян начал беспокоиться: не стряслась ли беда? Он намеревался было сходить в Лавру, как вдруг заворотами нос к носу столкнулся со своим родичем. Сошенко заметно похудел, вид у него был утомленный, и, здороваясь, Петро не ощутил крепкого, как всегда, уверенного пожатия его руки. Видел грусть в глазах Ивана, но не стал расспрашивать, что случилось. Пришел — сам расскажет. Сошенко точно угадал его мысли.

— Давай здесь присядем, браток, — подошел к затененной завалинке. — Вечер же вон какой хороший!

— Да, погода установилась чудесная, — сказал Бондаренко, опускаясь рядом. — Солнце уже припекает. Сегодня на Подоле деревянные мостовые поливали водой. Пожара боятся.

— Не пожара — царицы, — сердито кинул Иван. — Ездила замаливать свои грехи в Богоявленскую церковь, вот и боялись, как бы на ее царский подол пылинка не упала.

Он помолчал, опустил на руки голову, потом поднял ее, измученно улыбнулся Петру.

— Прости, браток, я сегодня расстроен. Собирался порадовать тебя, а нечем. Срывается наше путешествие по воде.

— Из Лавры не отпускают? — упавшим голосом спросил Бондаренко.

— Кто бы их спрашивал, — резко ответил Сошенко. — Лодок нет: по распоряжению губернатора постаскивали в одно место и караулы приставили.

— Зачем? — удивился Петро.

— А чтобы царице не мешали, — снова распалился Иван. — Она, видите ли, будет плыть со своей свитой, а лодочникам у Днепра заказано появляться.

— Даже рыбакам? — никак не мог поверить Бондаренко.

— Всем, браток. Запрещено, и дело с концом. Еще и страху нагнали. Если найдут, предупредили, хоть утлую долбленку на воде, так ее хозяина в холодную и запрут. На месяц, а то и больше установлен запрет. Где я только не побывал, — вздохнул Сошенко. — О лодках даже вспоминать боятся. Кому хочется беду на себя накликать... — Он посмотрел на притихшего, подавленного товарища. — Не грусти, браток, — положил руку на его плечо, — все равно что-нибудь придумаем. Не может такого быть, чтоб не нашли выход.

Иван не стал задерживаться у них в тот вечер.

— Пока доберусь, и