Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

в одну доску — столах, пересекавших почти из конца в конец площадь, между краюшками ситника и ржаного хлеба желтели морщинистые яблоки, лежали кучки каких-то солений. Площадь походила на шумную ярмарку. Только здесь никто ничего не продавал и не покупал. Разрешали брать даром, не более одного кусочка хлеба, мяса или рыбы и двух яблок. Кто же, не довольствуясь одним, протягивал руку к другому куску, получал чувствительный подзатыльник. Вездесущие караульные так и шарили глазами. Самые острые стычки вспыхивали возле чанов с вином, пивом и брагой, выставленных на площади из «высочайшей милости». Отведав хмельного питья, мещане становились смелее. Самые нетерпеливые пускали в ход локти, а то и кулаки, чтобы снова протиснуться к чашнику. То в одном, то в другом месте гульбища возникали драки. Несколько подвыпивших с окровавленными лицами дюжие полицейские оттащили в кусты.

— Идем отсюда, не лежит моя душа к таким развлечениям, — подавленно сказал Петро.

— А угощение? — прикинулся удивленным Сошенко.

— Обойдемся. Здесь и без нас есть кому ребра мять.

Иван понял, что уговаривать Петра напрасное дело, хотя он и не собирался этого делать: сам был разочарован увиденным. Молча пошел следом за товарищем.

Возле Крещатого яра догнали лирника. Он шел медленно, будто с тяжестью на плечах.

— И вы покинули этот бешеный вертеп? — обрадовался лирник. — Пропади он пропадом! Не было печали — притащился. Думал, харчами разживусь для знакомого паломника. Болен он, а в дороге и вовсе выбился из сил. Еле ноги волочит. Вот и надеялся я малость подкормить его царицыным хлебом. Вот и подкормил... Шел за шерстью, а вернулся стриженый.

— Издалека тот паломник? — поинтересовался Иван.

— Из-под Кременчуга. Неблизкая дорога. Постолы начисто истер. Не в чем теперь и назад возвращаться. Придется босиком на Ромодан двигаться. Дело к лету идет, лишь бы только не разболелся еще сильнее.

— Больной, а в такую дорогу пустился, — пожал плечами Петро.

— Так не по своей же воле, — обернулся к нему лирник. — Всех поголовно заставили...

— Идти на богомолье? — удивился Сошенко.

— Со всем домашним скарбом и скотиной к Днепру топать, — недовольно сверкнул из-под седых бровей лирник. — А которые прятались, тех разыскивали и, будто каторжников, под конвоем вели.

— Ничего не пойму, — растерянно посмотрел на него Иван. — Зачем было всех крестьян к Днепру гнать?

— А ты у царицы спроси, когда будешь везти ее к морю, — сердито уколол лирник, — она расскажет. А я знаю только, что пухли и мерли бедолаги в дороге от голода и надругательств. Многих похоронили в степи. Моего знакомого тоже ждала не лучшая участь. Начисто выбился из сил, голова кружилась. Рассказывал мне, что присел отдохнуть на обочине дороги и не заметил, как и ночь наступила. Людей погнали дальше, в торбе ни крошки хлеба, хоть ложись на землю и панихиду по самому себе служи. Благодарение судьбе, какие-то паломники утром подвернулись. Подобрали квелого, накормили. Вместе с ними добрел до Киева. Здесь я и повстречал его. Еле душа в теле держалась. Как же такого измученного оставлять на произвол судьбы? Вот так и бродим вдвоем.

Он перевесил с одного плеча на другое свою вытертую до блеска колесную лиру и ускорил шаг.

— Наведаюсь еще в Михайловский собор, — объяснил своим спутникам, — заберу человека, может, он разжился чем-нибудь на паперти.

Рассказ старого лирника еще сильнее опечалил Петра. Он и раньше слыхал от Аверьяна Глицы, как теперь бедствуют в сеах, хлеб пекут почти из одной лебеды и мякины, кулеш варят из сенной трухи, потому что за четверть зерна требуют аж семь рублей. Конец света. Нищета, горше чумы-моровицы, заглядывает в хаты. Засуха, недород. Но что этих голодных людей заставляло тащиться куда-то за десятки верст со скотиной, Бондаренко не знал. Не мог, как и Иван, понять, зачем людям слоняться, глотать пыль на степных шляхах, когда и дома беда беду подгоняет...

Его невеселые мысли прервал сначала глухой, отдаленный, а потом все усиливающийся гром, накатывавшийся с верхнего города. Они с Иваном едва успели отойти в сторону, как мимо них один за другим пронеслись четыре громоздких рыдвана с придворными музыкантами. Кучера натягивали вожжи, еле сдерживая горячих коней на крутом спуске. Из-под копыт брызгали ослепительные искры. Высокие колеса, подскакивая на крупных камнях, раскачивали экипажи. Музыканты с испугом выглядывали из рыдванов, хватались друг за друга.

— Привыкайте, дударики, — проводив долгим взглядом громыхающие рыдваны, произнес Сошенко. — На Днепре еще и не так покачает. — И улыбнулся Петру: — А что, браток, весело будет плыть с музыкантами?

Бондаренко промолчал. В его воображении еще брели серыми тенями изможденные фигуры крестьян. «Куда их ведут, зачем?» — спрашивал самого себя и не находил ответа.

Все улочки вокруг Братского монастыря до самого берега были забиты подводами, фурами. Молодые матросы в полотняных жилетках поверх сорочек тащили на суда какие-то тюки, тяжелые разрисованные сундуки, ящики. В трюм-ледник «Кубани» грузили свиные и бараньи туши, большие корзины с забитой птицей, бочонки со сливочным маслом, колбасами, селедками. Ноздри щекотали запахи апельсинов, зимних яблок, пряностей. Темные отверстия для весел в борту галеры ниже и ниже опускались к воде.

IV

С самого утра в воскресенье двадцать второго апреля во дворце поднялся переполох. Неожиданно заболел Красный Кафтан — Дмитриев-Мамонов. Даже камердинер императрицы Захар Зотов никогда не видел свою госпожу в таком отчаянии. Уже строились на площади конногвардейские шеренги для церемониальных проводов двора, уже канониры дымили зажженными фитилями возле пушек, заряженных холостыми снарядами, а во дворце царил полнейший беспорядок. Придворные боялись попадать на глаза раздраженной царице. Только что из ее покоев выбежал раскрасневшийся и потный, будто его облили водой, Храповицкий.

— Гневается? — сочувственно спросил у него Нарышкин, который по привычке слонялся в передней.

— Не доведи Господи! — прикладывая к лицу скомканный платочек, вздохнул статс-секретарь. — Набросилась на меня, почему не уследил, когда Крас... Александр Матвеевич покинул вчера бал. А я сам почти всю ночь укладывал бумаги.

Лукавые глаза обер-шталмейстера оживленно забегали.

— А вы бы посоветовали государыне, — приблизил он к Храповицкому пухлое, подвижное лицо, — посоветовали бы, говорю, нашей страдалице государыне установить за молодым графом постоянный надзор. Как у султана в гареме. Не знаете? О-о! Там евнухи глаз не спускают с любимой жены своего повелителя. Представьте себе, любезный Александр Васильевич, неусыпно охраняют даже ее ложе, вы не поверите. — Двойной подбородок Нарышкина