Стрижи - Фернандо Арамбуру

после которого мы невзлюбили друг друга. Я никогда не прощу Раулю главную обиду – то, что он стал моим братом. Я бы запросто мог почувствовать симпатию к такому человеку, как он, будь Раулито моим соседом или коллегой по работе, а не появился на свет из того же материнского лона, что и я.

Позднее его полнота, очки, писклявый мальчишеский голос лишь усиливали ту бессознательную ненависть, которую я почувствовал, как только увидел брата в первый раз. Мама позволила мне подержать младенца на руках, и я тотчас подумал, как хорошо было бы его уронить. Иначе говоря, отнюдь не внешний вид явился главной причиной моей неприязни. Я наверняка относился бы к нему не лучше, будь он худым и красивым. Все дело тут в наших кровных узах.

Мне хотелось залезть к нему в колыбельку и удушить его. Годы спустя я воспользовался тем, что остался дома один, достал альбом с семейными фотографиями и ножницами изрезал все, где присутствовал Раулито. Мама с папой только через несколько месяцев обнаружили следы моего преступления. И сразу поняли, чьих это рук дело. Папа пустил в ход свой устрашающий взгляд и быстро вытянул из меня признание. Этот взгляд подействовал сильнее, чем три материнских затрещины. Я был отправлен в постель без ужина. Думаю, ни мать, ни отец не поняли смысла моего поступка, не поняли, какой бедой могло обернуться наказание. В ту ночь я обдумывал, как бы перерезать Раулито горло нашим кухонным ножом с зазубренным лезвием. Иногда больное самолюбие подкидывало мысли о самоубийстве, чтобы таким образом отплатить родителям за обиду – за то, что навязали мне братца. И я не столько думал о том, огорчит их или нет моя смерть, сколько хотел создать им проблемы.

Шли годы, и ненависть к Раулито приняла новые формы – злобы там заметно поубавилось. Я обнаружил в нем ответную ненависть, и с тех пор ненавижу брата за то, что он ненавидит меня. Как правило, свои чувства он выплескивает, с возмущением принимаясь перечислять мои давнишние прегрешения.

Однако по выражению лица Рауля можно догадаться, что ему этого мало. Я читаю на нем страстное желание увидеть, как сама жизнь накажет меня, послав на мою голову разного рода несчастья, беды и напасти…

И тем не менее в последние годы – возможно, под влиянием жены и дочерей – он предпринял кое-какие попытки к сближению. Всякий раз они сводились к вялым проявлениям натужной сердечности, что меня сразу настораживало и в результате лишь укрепляло мою ненависть, поскольку я отказывался поверить в его искренность.

Я знаю, что причинил ему немало – или даже много – зла. Он не раз спрашивал, почему я так обходился с ним в детстве. В ответ я просил у него прощения и ссылался на то, что был тогда слишком мал, но потом сам же называл брата злопамятным.

В душе я считаю, что Рауль вел себя неумно. Если бы он не мешал мне отненавидеть себя, когда мы были детьми, – всласть и в полную силу, – рано или поздно я бы устал от этой ненависти, и потом мы бы с ним до конца наших дней сохраняли сравнительно нормальные отношения. Иногда я вдруг воображаю, что ему, пожалуй, даже нравилось, что я его ненавижу.

Ноябрь

1.

Ненависть, которую я на протяжении всей своей жизни испытывал к маме, обычно вспыхивала внезапно и быстро исчезала. И еще эта ненависть не была для меня приятной, а вернее, была совсем неприятной. Она напоминала башмаки, которые тебе слишком велики или слишком малы и в которых далеко не уйдешь.

Самую жгучую ненависть к маме я питал в детстве, но потом, с годами, она стала слабеть, пока почти совсем не притупилась. Во всяком случае, когда я повзрослел, все реже и реже давала о себе знать. Если честно, то и само слово «ненависть» применительно к маме кажется мне перебором. Пожалуй, следовало бы назвать это раздражением, всплесками досады или гнева – и не более того. Хотя, надо признать, мама, преследуя какие-то свои цели, иногда становилась человеком невыносимым – и довольно легко становилась.

Теперь той прежней мамы больше нет. Я бы сказал, что теперь она уже вообще никто. Иными словами, есть лишь состарившаяся телесная оболочка, в которой невозможно угадать умную и красивую женщину, какой мама была раньше. И она вызывает у меня глубокое сочувствие. Если в детстве я в минуты озлобления желал смерти брату, то сейчас искреннее сострадание заставляет желать смерти маме – смерти, естественно, легкой, безболезненной и мгновенной.

Когда я был маленьким, мне было невыносимо видеть, как она нянчится с Раулито: берет его на руки, кормит грудью, целует с отвратительной нежностью, поет песенки и строит гримасы, пытаясь рассмешить… А меня терзала ревность, и хотелось колотиться головой о мебель.

Даже на пороге юности я продолжал цепко следить за мамой, чтобы проверить, поровну ли она делит свое внимание и свою любовь между нами. И если замечал, что брату повезло больше, начинал ненавидеть мать всеми силами своей души. Конечно, я скрывал эти чувства, так как боялся прогневить ее, ведь тогда она навсегда сделает своим любимцем Раулито.

Мама лупила нас по любому поводу. Но не потому, что была злой. Да и била небольно, мне иногда даже нравилось получать от нее затрещины – они как будто доказывали, что она переживает из-за моего поведения или сердится, а значит, я ей не безразличен. В маминых приступах гнева была своя красота. Часто они сопровождались причитаниями или даже слезами, как если бы кто-то ударил ее саму. Только со временем я стал замечать, что она подозрительно часто, хоть и не всегда, била нас с братом на глазах у папы, словно желая доказать тому, что вовсе не балует нас, как он утверждал. Отец был уверен: всякие там нежности только портят мужчин. Не раз случалось, что после взбучки мама тайком от мужа прижимала нас к груди или гладила по голове.

Во время вспышек ненависти я считал, что мама заслуживает наказания. И папа, сам о том не подозревая, брал на себя роль карающей руки. Наверное, еще и поэтому мне становилось с каждым днем все труднее ненавидеть мать, ведь у меня крепло убеждение, что рано или поздно она получает по заслугам, а это в моих глазах значило: недавно она повела себя неправильно, и папа, который нередко доводил ее до слез и которого она боялась не