Цемах Атлас (ешива). Том первый - Хаим Граде

Холодный, как снег, зимний свет, лившийся через окна с улицы, освещал бледное, благородное лицо проповедника, его темно-русую бороду и добрые глаза, лучившиеся юностью сквозь стекла очков в золотой оправе. От напряжения и страха перед публикой он, говоря, слишком много размахивал руками, и слушатели хорошо разглядели и его длинные белые пальцы, и мягкие чистые рукава его нижней рубахи. Ремесленники на задних скамейках и извозчики вокруг столов смотрели на юного раввина с любопытством и симпатией. А вот состоятельные и ученые прихожане остались холодны. Гость понял, что не понравился сидящим у восточной стены, а мысль о том, что из-за короткого зимнего дня он должен поторапливаться, еще больше смутила его. Он поспешно закончил стихом, в котором Иосиф перед смертью заклинает своих братьев, чтобы, выходя из Египта, они забрали с собой его кости. Старый валкеникский раввин снова начал громко вздыхать, желая себе самому добраться до Эрец-Исроэл живым, и проповедник резко сказал:

— И придет на Сион Избавитель[147], и произнесем «Аминь».

Все прихожане так громко ответили ему «Аминь», что реб Гирша пробудился ни живой ни мертвый, словно услыхал, что трубит шофар Мессии.

Во время предвечерней молитвы, когда гость стоял у восточной стены и молился, к нему приблизился старый резник и спросил, не из Эйшишек ли он родом, не сын ли торговца благовониями Шмуэла-Ичи. Молодой раввин обрадовался старику, как близкому родственнику: конечно, он сын реб Шмуэла-Ичи и еще помнит старого резника по тем временам, когда тот, бывало, приезжал в Эйшишки. Однако реб Липа-Йося отодвинулся от гостя и сердито пробормотал себе под нос:

— А как же? Конечно, тот самый!

После предвечерней молитвы прихожане поспешно оставили гостя и пригласившего его на третью трапезу валкеникского раввина. Потом от восточной стены спустились состоятельные обыватели. Они окружили реб Гиршу и стали расспрашивать, как ему понравилась проповедь. Гордон смотрел на них с удивлением. Откуда ему знать? Он спал… Тут Эльцик Блох взорвался. Это же просто злодейство! А что, если мядельский раввин не по вкусу реб Гирше? Что, он уже не еврей? Разве он не разбирается в Торе? Разве можно пить его кровь и храпеть во время его проповеди? Однако реб Гирша пожал плечами и стал оправдываться, что это навет. Он изучал свой ежедневный лист Гемары и не успел выйти до проповеди, потому что раввин начал проповедовать раньше, чем ожидалось. Выйти в то время, когда гость выступал с проповедью, ему не подобало. Поэтому он остался послушать его и боролся при этом со сном, как с разбойником. Однако не сумел его побороть. На него напала страшная усталость. Так о чем же шум?

Эльцик Блох снова увидел, что его свояк словно обладает некоей недоброй силой. Сразу же после того, как реб Гирша вышел из синагоги, состоятельные обыватели побежали вслед за ним, как хасиды бегут за своим ребе. Только за бимой осталась компания насмешников да пара стариков с ослабшим умом и отекшими ногами, которые еще не добрались до выхода. Какой-то нахал еще хлопал по-свойски по спине старшего зятя раввина, чтобы он, Эльцик, не грустил. Его свояк, реб Гирша Гордон, — умный еврей. Он не хочет оговаривать этого заезжего раввинчика. Все равно все видят, что мядельский раввин мягок, как цыпленок. Для Валкеников он не годится.

— Приходите на третью трапезу, Эльцик.

— Какой я тебе Эльцик? Я что, пас вместе с тобой свиней? — заорал Эльцик Блох на того, кто хлопал его по спине. — Ведь моего бывшего свояка зовут Цви-Гирш, так почему же его называют реб Гирша, с «а» на конце? Разве что для того, чтобы сказать, что нет более ученого еврея, чем реб Гирша, большего праведника, чем реб Гирша, и что если реб Гирша храпит во время выступления приезжего раввина, то и в этом есть Тора и есть мудрость. С каких это пор валкеникские хамы стали так глубоко разбираться в еврейской учености и ученых?

— Так какое отношение это имеет к тому, что вас действительно зовут Эльцик и что у вас короткая фамилия Блох? — с сочувствием вздохнул насмешник. — Ведь никто не виноват, что ваше имя невозможно растянуть, как имя вашего свояка: реб Гир-ша Гор-дон.

Эльцик Блох увидел, что сглупил и что над ним смеются. Его еще могут, чего доброго, заподозрить в том, что он завидует свояку. К тому же от восточной стены мелкими шажками приблизился старый резник. Он стоял и слушал с видимым удовольствием, как насмехаются над поносившим его утром одним из глав общины.

— У вас тоже есть свое мнение по поводу того, кто должен стать валкеникским раввином? — заорал на него Эльцик Блох.

— Я ведь не вмешиваюсь, — вздрогнув, ответил реб Липа-Йося. Однако от обиды, что Эльцик кричал на него, как на мальчишку, старик забыл, что он не вмешивается, и тоже принялся кричать, что помнит этого мядельского раввина, когда тот был еще холостым пареньком, мальчишкой, младенцем в колыбели. Он родом из Эйшишек, сын торговца благовониями Шмуэла-Ичи.

— Я его обрезал, я! — Резник протянул вперед свои пальцы с большими блестящими ногтями, словно для того, чтобы они свидетельствовали, что он говорит правду. — Я делал ему обрезание, а он будет моим раввином?

— Не понимаю. Если вы делали ему обрезание, то почему он не может быть вашим раввином? — вылупил на него глаза Эльцик Блох.

— Я делал ему обрезание, а он будет моим раввином? — реб Липа-Йося не понимал, чего тут можно не понимать.

Собравшиеся вокруг них молодые люди хохотали, буквально сияя от удовольствия. Старые, отжившие свое придиры спрашивали резника снова и снова, действительно ли он делал обрезание мядельскому раввину. Потом эти выжившие из ума старики начали кричать, что, поскольку реб Липа-Йося сделал обрезание этому молодому человеку, тот не будет валкеникским раввином.

— Пока мы живы, этому не бывать! — кричали старики, разевая беззубые рты. Эльцик почувствовал, что его мозг лопается, мир сошел с ума. Он остался сидеть, словно окаменев. Реб Липа-Йося испуганно молчал. Он понял, что этот еврей станет теперь преследовать его как кровного врага.

Провалившегося мядельского раввина сразу же забыли. Однако весть о ссоре между резником и Эльциком Блохом насмешники разнесли по всему местечку. Целую неделю на рынке и в лавках собирались кружками евреи. В центре стояли молодчики, которые разыгрывали театр. Один изображал резника, а второй передразнивал Эльцика Блоха. В доме реб Липы-Йоси старшая дочь кричала на отца, что она ведь его предупреждала не вмешиваться. Старик оправдывался, говоря, что он и не вмешивался.

— Ну, скажи ты сама, Хана-Лея. Ведь я же делал ему обрезание, как же он будет моим раввином?

Глава 10

Йосеф-варшавянин, жених кухарки Лейчи, по-тихому устроил помолвку с дочерью Гедалии Зондака на исходе той же субботы, когда синагога еще шумела по поводу мядельского раввина. Этот Гедалия Зондак торговал зерном и шкурами, поставлял мясникам коров и телят. Его старшая дочь Нехама была пухлой девицей с молочно-белой толстой шеей. Чтобы ее большое тело не выглядело таковым, она носила широкие, свободные платья, как беременная. С местечковыми парнями она не гуляла. Тем не менее все были уверены, что Нехама выйдет замуж за торговца. Рыночные торговцы поздравляли Гедалию Зондака и спрашивали его, как это получилось, что его дочь выходит замуж за ешиботника, к тому же польского Иче-Маера[148]. Зондак пожимал плечами, как будто его самого это удивляло: откуда ему знать? Йосеф живет у него и ест по субботам. Он сильно понравился его жене и дочери. А если он нравится дочери, то и ему подойдет. Он возьмет зятя в свои дела. Приданое ему он тоже даст: два года на содержании тестя и две комнаты в своей квартире. И потом, чем изучающий Тору еврей хуже какого-нибудь местечкового бугая? Он неглуп, этот польский Иче-Маер, он будет как сыр в масле кататься… Почему помолвка прошла потихоньку, хап-лап? Почему не пригласили друзей на глоток водки? Зондак снова пожимал плечами: откуда ему знать? Жених сказал, что ненавидит шум.

Все Валкеники уже поздравили семейство Зондаков, только кухарка Гитл-рябая и ее дочери все еще не верили. Ведь Йосеф никогда ни единым словом не упоминал о квартире, на которой живет. Однако когда он перестал приходить к ним на кухню есть, Гитл накинула платок на плечи и отправилась в синагогу. Варшавянин, как всегда, сидел один в своем уголке и изучал Тору. Ешиботники смотрели из-за своих стендеров, как кухарка что-то говорит ему, а он спокойно отвечает. Она молча осталась стоять рядом, а он продолжал раскачиваться над томом Гемары. После этого женщина натянула платок на голову и, опечаленная, вышла из синагоги.

Гитл пошла по домам, изливая горечь своего сердца перед хозяйками. Она говорила, а хозяйки тем временем думали, что они и раньше не верили, что этот расфуфыренный ешиботник женится на бедной девушке-кухарке. Однако кухарке хозяйки отвечали, что она не должна об этом молчать, она должна взбудоражить весь город. Вдова отправилась к старшему зятю раввина. Тот отослал ее к младшему.