Цемах Атлас (ешива). Том первый - Хаим Граде

— Только силой Торы и силой собственной воли человек может преодолеть себя, — Цемах снова стал раскачиваться с закрытыми глазами. — Даже самый мудрый расчет не поможет человеку одолеть болезни своей души, если человек не сможет в конце концов сказать: «Я так хочу!» После всех расчетов, после прорабатывания всей правды, даже по Торе, в конце концов, главная сила человека — в его собственном решении: «Именно так, а не иначе я хочу!» Нет такой вещи на свете, чтобы один человек не сделал бы из нее прямо противоположного вывода, чем другой человек. Например, смерть. Святое Писание и мудрецы Талмуда постоянно напоминают человеку о дне смерти, чтобы он вернулся с покаянием на путь добра. А мы знаем о мусарниках, спавших на кладбище или сидевших в помещении для омовения мертвецов, чтобы увидеть конец каждого человека и стать еще богобоязненнее. Тем не менее мы знаем, что солдаты на войне делают все, что им заблагорассудится, именно потому, что они не уверены, что останутся в живых. А пророк уже сказал, что нечестивцы кричат: «Ешь и пей, ибо завтра мы умрем![134]» Ясно видно, что страх смерти приводит человека, находящегося на высокой ступени духовности, к размышлениям о необходимости раскаяния и исправления своего поведения, а человека, погрязшего в делах этого света, — к выводу, что надо наслаждаться жизнью, покуда получается. Оказывается, что в конечном счете человек выбирает свой путь не по расчету, а по внутреннему решению: «Так и не иначе я хочу!»

Хайкл молчал, опечаленный, и Цемах тоже ненадолго смолк. «Виленчанина что-то мучит, и он стыдится сказать, что именно» — так подумал Цемах и снова заговорил:

— Иногда ученик тоскует по дому, где он был по-мальчишески свободен. Он истолковывает это таким образом, что его мучает то, что он не выполняет заповеди о почитании отца и матери. Это тоже соблазн творить зло, притворившийся священным орн-койдешем.

— Это не то, — с обидой пробормотал Хайкл.

— А еды на кухне вам хватает? — спросил директор ешивы. Хайкл ответил, что мама присылает ему продуктовые посылки с извозчиками из местечка, приезжающими в Вильну за товаром. У него на уме нечто другое, но ему трудно об этом говорить. Здесь, в доме мусара, очень холодно. Он пойдет в странноприимный дом, хотя и там нетоплено.

Сразу же после того, как виленчанин встал, поднялся и Цемах. Он не хотел, чтобы ученик удивлялся, что он не идет спать. Они спустились во двор и какое-то время стояли, словно околдованные непроницаемой тишиной. Небо светилось морозной синевой и было далеким, дальше, чем обычно. Заснеженные горбатые домишки тоже выглядели более высокими, чем всегда. Холодная синагога и ее громоздящиеся одна над другой крыши отбрасывали завесу тени, накрывшую весь синагогальный двор. Директор ешивы снова обратился к ученику с вопросом, доволен ли тот своей субботой?

— Моей субботой я доволен, — поспешно пробормотал Хайкл и торопливо пошел под гору, к странноприимному дому, стоявшему на берегу реки. Он даже забыл пожелать директору ешивы доброй ночи, охваченный страхом проболтаться, что именно в субботу соблазн творить зло притворяется для него священным орн-койдешем.

Глава 7

Из окна синагоги падала косая полоса света, тянувшая до того места, где стоял, не зная, куда ему деваться, Цемах. Он чувствовал, что в чердачной комнатке не выдержит холода, голода и одиночества, и обрадовался этой полосе света, словно с небес ему указали путь, по которому следует идти. Кто-то оставался в синагоге изучать Тору всю ночь. Он тоже сядет и будет учить Тору до утра. Правда, долго он так не выдержит. Ему придется найти какой-то выход. Однако на сегодняшнюю ночь в этом спасение. Он приблизился к синагоге, заглянул через освещенное низкое окно молитвенного зала внутрь и увидел склонившуюся над столом детскую фигурку: упершись головкой в раскрытый том Гемары, спал Мейлахка-виленчанин. Цемах дернул себя за бороду, словно она была приклеенной, и ему уже надоело притворяться. Если бы все местечко узнало о его неподобающих желаниях и стало бы кидать вслед ему камни, унижение не было бы для него большим, чем сейчас. Как он может заботиться о том, чтобы его ученики не мерзли в странноприимном доме, если его голова занята мыслями о мужней жене!

Через темный вестибюль синагоги он вошел в молитвенный зал и посмотрел на спящего мальчика. Прижавшись щечкой к открытому тому Гемары, Мейлахка дышал спокойно и не просыпался. Цемах осторожно поднял его, укутал в свое широкое раввинское пальто и с мальчиком на руках вышел во двор. Сделав всего пару шагов, Цемах остановился. В странноприимном доме холодно. Куда же положить спать Мейлахку? Он отнесет его к себе и положит на свою постель. Ведь он не оставит его посреди улицы в снегу и не убежит из-за того, что дома, в темном коридорчике, его ждет дочка резника. Он не искал поводов, чтобы вернуться на свою квартиру. Этого хотело само провидение. Он несет на своих руках живой свиток Торы. Эта Тора защитит его. Роня тоже стояла вчера ночью со своим спящим мальчиком на руках, как будто надеялась, что дитя защитит ее. Ай да Мейлахка! Неужели он совсем не боялся остаться один ночью в синагоге?

На столе в столовой у резника сияла белая скатерть, на которой стояли закрытые тарелки с разогретым ужином. Роня ждала в темном коридорчике, как и предыдущей ночью, но на этот раз без ребенка. Цемах остановился у полуоткрытой двери, и дочь резника сразу же вышла из своего укрытия, словно принужденная к этому его немым повелительным зовом.

— Это Мейлахка-виленчанин, самый младший ученик ешивы. Я нашел его в синагоге заснувшим над томом Гемары. Хочу положить его на мою кровать. В странноприимном доме холодно, — Цемах говорил тихим и недружелюбным голосом из-за того, что она загораживала проход в его комнату. Первый страх Рони прошел. В ее глазах блеснула материнская радость.

— Дайте мне. Я положу его спать с моими детьми, — и она взяла Мейлахку на руки.

Цемах смотрел, как она напрягалась от этой сладкой ноши, тяжеловатой для нее, смотрел, как она идет тихими осторожными шагами в свою спальню… Вот-вот будет уже слишком поздно. Вот-вот она придет к нему и скажет, что положила мальчика спать со своими детьми, и он схватит ее в объятия. Она онемеет, у нее перехватит дыхание. Она будет дрожать от страха, но все же будет ждать, чтобы он побыстрее отнес ее в свою комнатку. Ведь она специально положила Мейлахку со своими детьми, а не на его постель, как он хотел. Цемах увидел на стене свою тень с широкими плечами и большой головой — волосатый полузверь и получеловек с дико разросшейся бородой, ангел-разрушитель, выбравшийся из преисподней, чтобы удовлетворить свою похоть. Он бросил взгляд на дверь, ведущую на улицу, готовый убежать, — и остался. Он услыхал ее тихие шаги, и его сердце замерло.

— Ваш маленький ученик спит, как ангелок. Он ни на минуту не просыпался. Вы были бы хорошим отцом, — прошептала Роня, и в свете лампы он увидал, что она печально улыбается. Она указала рукой на стол, чтобы он шел есть.

— Не готовьте больше для меня ужина. Об этом узнают, — пробормотал он. Его губы дрожали. Его охватил ужас перед неразразившейся бурей.

Роня пожала плечами. О чем узнают? О том, что она разогревает для квартиранта остатки ужина? Она сама утром за столом расскажет, что положила спать его ученика со своими детьми. Из ее трезвых речей Цемах понял, что она учит его, как себя вести. Она увидела в его глазах страх и посмеялась над ним: он боится?

— Да, я боюсь стоять рядом с вами, — прохрипел он, и по его хребту до самого затылка пробежала струйка огня — как пламя, внезапно опаляющее древесный ствол снизу вверх и прыгающее на ветви.

— А я не боюсь, — ответила она, как некая полуночная Лилит[135]. — Я слыхала, что ваша жена красива и происходит из богатого дома. Вы ее любите? Она действительно так красива, как рассказывают?

— Кто рассказывает? — спросил он и бросил взгляд на зеркало, в котором прошлой ночью видел во сне Славу. Роня ответила, что Лейча, кухарка с кухни ешивы, рассказывала ей, что его жена красива. Лейча слыхала об этом от своего жениха, Йосефа-варшавянина. Болтовня Рони немного остудила лихорадочный жар, охвативший Цемаха. В этом жаре сплелись вместе тайна, ночь и молчание. То, что она упомянула варшавянина, еще больнее отрезвило его. Он не любил этого парня, и ему было неприятно, что этот тип, разъезжающий от ешивы к ешиве, знает слишком много о его семейной жизни. А дочь резника продолжала болтать.

— Не следует оставлять жену одну. — Она увидела, что он смотрит на нее в некоторой растерянности. В ее глазах промелькнул злой огонек, голос тоже стал резче, как будто она вспомнила своего мужа, разъезжающего по всему свету. — Вы не слышите? Я говорю, что не следует оставлять жену одну.

— Я слышу вас. Правда, действительно не следует. — И он повернулся к выходу, как будто был уже готов броситься искать свою молодую красивую жену, которую оставил одну. Роня загородила ему дорогу и испуганно зашептала: куда это он хочет идти так поздно ночью? Пусть поест и ложится спать. Цемах заговорил быстро и лихорадочно: нет, нет, он не будет есть и не ляжет спать. Он вернется в синагогу. Роня схватила его за плечо, и в то же мгновение ее рука отдернулась назад.