Цемах Атлас (ешива). Том первый - Хаим Граде

Хаим Граде

Цемах Атлас (ешива)

ТОМ ПЕРВЫЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Цемах Атлас был еще молоденьким пареньком, изучавшим Тору, когда услыхал, как люди рассказывали, что в Новогрудке, в ешиве мусарников[1], соблазн зла уже умертвили. Вот он и поехал из своего родного города Ломжи в Новогрудок и трудился там на ниве исправления нравов. Однако быстро понял, что и у мусарников соблазн зла еще не умерщвлен, ибо легче постоянно соблюдать десятки законов и обычаев, чем один раз отказаться от запретного вожделения.

В годы войны новогрудковская ешива перебралась из Литвы в глубь России. Цемах Атлас скитался по городам и местечкам Украины и Белоруссии, чтобы основывать новые ешивы. После большевистской революции он тоже не испугался преследований со стороны безбожников и убеждал парнишек-гимназистов стать сынами Торы. Однако в то же самое время сам бился над вопросом, есть ли Творец.

Когда посреди недели он по полчаса стоял в молитве «Шмоне эсре»[2], раскачиваясь из стороны в сторону, стуча кулаками в стену и крича, ученые, склонившиеся над томами Гемары[3], думали, что этот еврей из Ломжи молится, подводит мысленные итоги своим деяниям, в то время как он мучился над самым главным вопросом: он знал, что есть Тора и что без Торы человек не может найти своего пути в жизни, но не знал, дарована ли Тора Небесами. Он углублялся в святые книги, доказывающие существование Творца и провидения. Он непрерывно безмолвно кричал самому себе: «Я верю полной верой!»[4], однако не мог перекричать Сатану, со смехом нашептывающего ему на ухо, что ему не хватает веры и что он обманывает весь мир, отвергая главное. После долгого раскачивания за молитвой или над нравоучительной книгой он был охрипшим от крика и насквозь мокрым от пота. Цемах из Ломжи искал, кому бы можно было довериться, и нашел не кого-нибудь, а самого предводителя новогрудковской общины реб Йосефа-Йойзла Гурвица, «Старика», как именовали этого раввина ученики.

Система реб Йосефа-Йойзла основывалась на принципе: сажать повсюду и охранять там, где растет. Слабохарактерного парня он поучал до тех пор, пока тот не начинал плакать. Другого же, жаждущего признания, восхвалял до небес. Жадному до денег и талантливому совал в руку золотой червонец, хотя сам реб Йосеф-Йойзл и его семья страдали от нужды. Цемах знал, что этот новогрудковский раввин, указывающий путь, не хочет его потерять. Вот он и спросил его о том, о чем бы не спросил никого другого.

— А что делать, если я не уверен в самом главном?

В первое мгновение ребе не понял вопроса. Никто из учеников еще не спрашивал его, есть ли Бог. Однако он быстро сообразил, что имеет в виду этот парень из Ломжи, и устремил на него обжигающий взгляд своих пронзительных глаз.

— Вы должны как можно быстрее жениться.

Цемах почувствовал, что его лицо горит, как от пощечины. Старик считает его каким-то там пареньком, которого запрягают в ярмо жены и детей, чтобы не задумывался, о чем не следует.

— А если я женюсь, я узнаю ответ? Моя жена подскажет мне его?

У реб Йосефа-Йойзла, старика с белой бородой, даже в голодные годы щеки были розовеющие и свежие. На этот раз он побледнел и ответил голосом, полным печали: он знает, что ярмо семьи не спасет ломжинского еврея от подстерегающих того опасностей; он слишком большой гордец, чтобы дать себя обломать повседневным заботам; однако правда одна, и это правда Торы. Человек рождается диким ослом, как сказано в Писании, а дикий осел хочет бесноваться. Потом подключается разум и вырабатывает разрешение на все, что угодно. И ему, этому еврею из Ломжи, тоже не хочется быть просто гордецом. Это для него слишком мелко; когда в нем кипит кровь, то получается ад отступничества. Он должен как можно быстрее жениться, успокоить кипение крови, и его сомнения вытекут, как гной из болячки. Реб Йосеф-Йойзл поднял палец, отсчитывая слова:

— Запомните, ломжинец, что я вам говорю: трудно умирать за Тору, но еще труднее жить с Торой.

Понемногу сомнения Цемаха заросли бородой и пейсами. Сатана, сидящий в нем и насмехающийся над его набожным поведением, словно испугался темноты молелен мусарников, где Цемах просиживал ночи напролет. Цемах стал еще набожнее, когда реб Йосеф-Йойзл скончался, заставив рыдать всех своих последователей.

Преследования против изучавших Тору в России все усиливались, и люди, связанные с ешивой, начали сбегать в Польшу. Ломжинец переводил учеников через «зеленую границу»[5]. Сам он спал на земле, а очередному ученику уступал кровать и свой крохотный кусочек хлеба, нес ученика на плечах, когда ослабевшие мальчишечьи ноги не могли больше ступать по приграничным болотам. Потом Цемах снова возвращался в Россию и собирал детей, которых семьи не хотели отпускать. Он уговаривал мальчишек ночью бежать с ним и утешал так:

— Ваши родители еще когда-нибудь благодарить меня будут и вас благословят.

А пока что матери проклинали Цемаха на чем свет стоит, а отцы гонялись за ним, как за вором. Однако среди новогрудковских евреев он прославился как человек, жертвующий собой во имя Торы.

«Как орел стережет гнездо свое, парит над птенцами своими…»[6] Этот ломжинец нес своих учеников, как орел — своих детей[7].

Мусарники, прибывая в Польшу в залатанных штанах, в рваных башмаках, с разбитыми сердцами, еще горели фанатичным огнем своей борьбы с коммунистами в России. Их осунувшиеся лица были смертельно бледны от прожитых ими голодных лет. Их ноги опухли от долгого перехода через границу. Младшие ученики расплескивали вокруг себя печаль и тоску по покинутым родителям. Старшие скорбели по товарищам, погибшим по дороге от тифа и голода, и все ученики и учителя ешивы оплакивали одинокую могилу ребе реб Йосефа-Йойзла, оставшуюся в Киеве. Мусарники, полные накопившейся горечью, чуть ли не силой врывались в синагоги Нарева[8] и Белостока, Пинска, Мезрича[9] и Варшавы и повсюду открывали ешивы, называвшиеся «Бейс-Йойсеф», «Дом Йосефа», по имени их усопшего ребе. Из больших городов они отправились захватывать маленькие местечки. Бледные, оборванные парни клали в карманы пальто мешочки с филактериями[10], нравоучительные книжки и отправлялись по разным дорогам, кто в Литву, а кто в Полесье, кто на Волынь, а кто в хасидскую Польшу. Заявившись в местечко, посланец сразу же с поезда шел в синагогу, поднимался по ступенькам, ведущим к священному орн-койдешу[11], и бил рукой по стендеру:

— «…и ведущие многих по пути справедливости — как звезды, во веки веков»,[12] — евреи, помогающие построить место для изучения Торы, воссияют, как звезды на небе.

И через пару недель в местечке появлялась начальная ешива[13].

Куда не впускали мусарников, посылали ломжинца, осевшего в ешиве в Нареве. Цемах Атлас производил необычайное впечатление своей внешностью и обхождением. Он был высокий, с острым носом хищной птицы. Его угольно-черные глаза сияли зло и печально. Когда он вставал, чтобы говорить, то выглядел как колючая елка в густом лесу, как кусок литой темноты. Он стоял на ступенях у священного орн-койдеша без движения, с бледным, потусторонним лицом. Его остекленевшие глаза, словно вставные, глядели на всех и никого не видели. Говорил он без напева и характерных для проповедников словечек. Он требовал самоотверженности во имя Торы и высмеивал пытающихся открутиться от своих обязательств. Вдруг взгляд его закатившихся глаз вонзался, как нож, в почтенного обывателя, противившегося открытию ешивы. Люди дивились способности ломжинца почуять, в ком он встретит противника, и не сердились на него за резкость. Даже то, что он молился без талеса, обыватели истолковывали в положительном смысле: он остается холостяком, потому что свободен от приземленности[14].

Выполнив свой долг, Цемах Атлас возвращался в Нарев с сердитым и властным лицом, погруженный в себя. Ешиботники воздерживались от того, чтобы его приветствовать. Даже с главой ешивы он едва разговаривал. Только информировал, чтобы отправили пару парней вести начальную ешиву, а сам шел созывать собрание учеников.

С учениками ломжинец говорил долго и горячо, глубоко и тяжело дыша, словно внутри у него был кипящий котел. Вдруг он останавливался посреди разговора, и его глаза сверкали мрачно, словно мысль внезапно соскользнула с высот мозга в темный подвал. Постигая нравоучительные книги, шагая по синагоге среди других евреев, он выглядел как сильный зверь, кружащий по клетке вместе с другими лесными зверями и все же остающийся в одиночестве. Его печальный напев словно перепахивал всю синагогу и превращал полдень в ночь Судного дня.