Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

Простыня не была ни пыльной, ни пожелтевшей. Она была чистой, белой, недавно постиранной. Бабушка восемь лет подряд стирала простыни мертвой внучки — это никак не умещалось у меня в голове, а моему сердцу просто хотелось остановиться.

Постепенно до меня дошло: мы не должны были узнать Шей, ведь она умерла уже восемь лет назад. В лучшем случае сухая жара превратила бы ее в мумию, в иссохшую оболочку. В худшем случае от нее остались бы лишь ошметки кожи, кости и пшеничный шелк волос. Но самое страшное, что я мог о ней сказать, — это что она выглядела очень, очень исхудавшей, а когда я дотронулся до ее щеки, кожа оказалась гладкой и тугой, но податливой, точно недавно замешенная глина. Касаясь ее, я почти ожидал, что сейчас Шей откроет глаза.

Ей было девятнадцать тогда, и было девятнадцать сейчас. Ей было девятнадцать все эти восемь лет. Ей было девятнадцать, и она была мертва, но нетленна. Она лежала на одеяле и на постели из трав. Травы окружали ее со всех сторон. Стебли и пучки их торчали между слоев второй простыни, которая обматывала ее тело, точно саван. Запах их, резкий и пряный аромат полей и деревьев, заполнял мне нос.

— Ты думаешь, это сделала бабушка? — Джина стояла позади меня, прижимаясь к спине. — Не вот это, тут никаких вопросов нет… я имею в виду, убила ее. Не намеренно, а случайно, и просто не смогла нам об этом сказать.

— Я пока не знаю, что и думать.

Я отпихнул в сторону старый хлам, чтобы на Шей падало больше света. Ее кожа была белой, как фарфоровая тарелка, и тусклой, лишенной блеска жизни. На челюсти и противоположной от меня щеке виднелись несколько бледно-голубых полос, похожих на не до конца зажившие царапины. Осторожно, как будто до сих пор мог причинить ей вред, я повернул ее голову в одну сторону, потом в другую, ощупал шею и затылок. Ран видно не было, но кожу на шее, хоть она и была такой же белой, покрывали пятна.

— Окажи мне услугу, — попросил я. — Проверь ее тело.

Джина выпучила глаза.

— Я? Почему я? Ты же у нас крутой тюремный охранник.

Именно тогда я осознал, что все это происходит в реальности, потому что, когда трагедия реальна, глупые мысли лезут тебе в голову в самые неподходящие моменты. «Надзиратель, — хотелось мне поправить ее. — Мы не любим слово на букву „о“».

— Она моя сестра. Она еще подросток, — сказал я вместо этого. — Я не должен… ей бы это не понравилось.

Джина подошла к телу Шей, а я отодвинулся в сторону и отвернулся, прислушиваясь к шороху хлопковых простыней и треску сухой травы. Блуждая взглядом по чердаку, я заметил мышеловки, одну взведенную, другую захлопнувшуюся, а если их было две, значит, скорее всего, где-то стояли и другие. Это тоже сделала бабушка. Поставила ловушки, чтобы мыши не добрались до Шей.

— Она, э-э… — Голос Джины дрожал. — У нее спина, ягодицы и задняя часть ног все черно-синие.

— Там скопилась кровь. Это нормально. — По крайней мере, непохоже, что она истекла кровью. — Это единственное, что во всем этом нормально.

— Дилан, что я должна искать?

— Раны, травмы… понятно ли, от чего она умерла?

— У нее на бедре очень глубокий порез. И ноги все исцарапаны. И живот. На нем какие-то полосы, похожие, я не знаю… на следы от веревки?

Внутри у меня все сжалось.

— Ее изнасиловали? Посмотри в паху.

— Кажется… все в порядке.

— Хорошо. Прикрой ее снова.

Я осмотрел руки и кончики пальцев Шей. Несколько ногтей были сломаны, под ними виднелась грязь. На ногах ногти отличались друг от друга: на одной они были чистыми, на другой — с такой же грязной каймой, как будто Шей потеряла туфлю где-то между жизнью и смертью. Бабушка привела ее в порядок, это было очевидно, но стала слишком глубоко забираться кончиком пилки. Быть может, ее просто подвело зрение.

Я вернулся к шее сестры, к пятнам на ней. Соедини точки — и это можно будет назвать полосами. Если бы ее кожа была не так бледна, она выглядела бы страшнее — ее охватывали бы синюшные кольца кровоподтеков.

— Судя по тому, что я вижу, ее задушили, — сказал я Джине. — И, кажется, сдавливали при этом не только горло, но и торс.

Кто-то обошелся с ней, как питон с добычей, — стиснул и не отпускал, пока она не перестала дышать.

Мы снова запеленали ее и укутали, чтобы защитить от пыли, и позволили Шей возвратиться к ее долгому, странному сну.

— Что будем делать? — спросила Джина, а когда я не ответил, продолжила: — Милосерднее всего было бы похоронить ее самим. Пусть это будет наш секрет. Никто не должен знать. Что хорошего из этого выйдет, если они узнают?

Первую минуту или две это казалось мне неплохой идеей. А потом перестало.

— А тебе не кажется, что бабушка тоже это понимала? Она ведь не могла не понимать. Если у нее хватало сил, чтобы работать в огороде или чтобы затащить Шей на чердак, у нее хватило бы сил, чтобы вырыть могилу. И еще: за последние восемь лет она ни разу не говорила при мне ничего такого, от чего у меня сложилось бы впечатление, что она ослабла умом. А при тебе?

Джина покачала головой.

— Нет.

— Значит, она держала здесь Шей не просто так.

Мы повернулись к лестнице, потому что еще один день, еще одна ночь ничем бы уже не навредили Шей.

И именно тогда обнаружили конверт, который Джина, должно быть, случайно отбросила, когда в первый раз откинула простыню.

«Как вы отреагируете на мои слова, зависит от того, кто найдет это письмо, — написала наша бабушка Эви. — У меня есть надежды относительно того, кто это будет; если все сложится иначе, я не стану оскорблять остальных, называя имена, если же нет — я думаю, вы поймете, что я говорю о вас.

Начнем с того, что я понимаю, как это выглядит, но то, как что-то выглядит, не всегда совпадает с настоящим положением дел.

Знайте, что правда такова: жизнь Шей отняли не мужчина и не женщина. Проще всего было бы отдать ее родителям, позволить им думать, что это было так, и похоронить ее, и, быть может, увидеть, как какого-нибудь местного парнишку арестуют, потому что шериф решил назначить его виноватым. Я не позволю этому случиться. Здесь многие заслуживают наказания, и, быть может, стало бы только лучше, если бы кого-то из них посадили за то, чего он не делал, но я не могу решиться на подобное, не зная, на кого повесят обвинение.

Если я скажу вам, что Шей убил тот, кого я всегда называла Лесовиком, кто-то из вас, может, мне и поверит, но большинство, скорее всего, нет. Но вера не делает что-то более или менее истинным, она лишь подсказывает нам, как следует поступить дальше.

Если я скажу вам, что Шей можно вернуть, поверите ли вы мне настолько, чтобы попытаться?»

Тем вечером, сидя в кухне за укрытым красной клеенкой столом, мы с Джиной спорили. Спорили очень долго. Для родных братьев и сестер это естественное состояние, но и двоюродные справляются неплохо.

Мы спорили о том, что было правдой на самом деле. Мы спорили о том, чего не может быть. Мы спорили не столько друг с другом, сколько с самими собой и с тем, перед чем нас поставила судьба.

Но в первую очередь мы спорили о том, можно ли зайти слишком далеко, когда дело касается семьи.

«Жить с этим было непросто. То, что случилось с Шей, несправедливо. Когда-то здешние жители знали, что — как бы мы его ни называли — в лесах и полях живет нечто, старое, как само время, и лишь отчасти цивилизованное, хотя удача, или проклятие, увидеть его выпадала немногим. Мы всегда считали, что если мы будем обходиться с ним по справедливости, то и оно будет обходиться с нами по справедливости. Но бедняжка Шей заплатила за чужие грехи.

Она хотела как лучше, я знаю. Не секрет, что этот округ от края до края охвачен чумой. И когда Шей наткнулась в лесу на трейлер, в котором варят этот яд, она не могла не нарисовать карту и не сообщить о нем.