Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

Вот этого я не забыл.

И поэтому, слушая и глядя, как ночь шелестит крыльями сов и летучих мышей, я сделал еще один крошечный шаг к вере.

— Я готов, — прошептал я тому, что могло услышать меня или показаться мне. — Я готов.

Молоко испортилось, и бекон тоже, к тому же нам нужны были еще кое-какие припасы, чтобы пережить выходные, поэтому на следующее утро я вызвался съездить в магазин, стоявший у поворота с магистрали. Я решил сделать крюк и сначала поехал в обратном направлении, потому что прошло уже много лет и мне хотелось посмотреть на округу, а если я сделаю больше неверных поворотов, чем верных, — что ж, есть вещи похуже, чем заблудиться субботним сентябрьским утром.

Множество таких вещей я миновал на своем пути.

Невозможно вспоминать подобное место таким, каким оно было раньше, вспоминать людей, с гордостью называвших его домом, и не представлять, что они подумали бы о нем сейчас. Позволили бы они своим домам ветшать с такой беспомощной апатией? Сидели бы они, сложа руки и наблюдая, как поля зарастают сорняками? Разъезжали бы они на двух, трех, четырех колесах, пока холмы не покрылись бы рытвинами и шрамами? Нет, только не те люди, которых я помнил.

Из-за этого я чувствовал себя стариком — не телом, но душой, — таким стариком, которым никому не хочется стать. Таким стариком, который в большом городе вопит, чтобы детишки проваливали с газона, но в моем случае это было не просто раздражение, а презрение. Эти люди причиняли настоящий вред. Они растоптали память и традиции, испортили слишком многое из того, что я видел в этом месте хорошего, а один из них — я не мог об этом забыть — похитил мою сестру.

Кто они — те, кто теперь здесь живет, спрашивал я себя. Не могли же они все заявиться откуда-то еще. Большинство наверняка выросли здесь, и никуда не уезжали, и это делало их безразличие еще более непростительным.

Хуже всего оказалась западная часть округа, где раньше добывали уголь. Подземные месторождения иссякли еще во времена нашего детства, и хотя впервые я услышал термин «добыча открытым способом» именно тогда, я не знал о том, что за ним кроется — ни о самом процессе, ни о его последствиях.

Но теперь это было очевидно: залегавший у поверхности уголь тоже кончился, и остались лишь безмолвные пустоши, тянущиеся до самого горизонта бесплодные раны в оспинах земляных бугров, и такая кислая почва, что на ней ничто не желало расти.

Сколько бы ни старался Лесовик напомнить семенам, как это делается.

В такое настроение не стоило впадать перед поездкой в магазин. Внутри я не стал снимать солнечные очки; я поступал так же, следя за заключенными на тюремном дворе в облачные дни, и по той же самой причине: это была броня, защищавшая и меня, и их самих, ведь когда ты встречаешься взглядом с некоторыми людьми и они понимают, что ты думаешь о них, об их жизненном выборе и о том, от чего они отказались, ничего хорошего из этого выйти не может.

Магазин оказался забит утренними субботними покупателями, и симптомы болезни были очевидны. «Я слышала, эти торговцы метамфетамином, из-за которых тут такой бардак, церемониться не любят», — сказала миссис Тепович, и, уж если на то пошло, сам метамфетамин тоже не церемонился. Признаки зависимости были мне знакомы — кое у кого из заключенных они еще сохранялись, когда их переводили в нашу тюрьму из местных каталажек, — и, хотя ими щеголял не каждый посетитель магазина, таких более чем хватало, чтобы я испугался, что дальше здесь дела пойдут только хуже. Здоровой части наполовину пораженного проказой тела надеяться особенно не на что.

Самые тяжелые случаи явно сидели на мете уже много лет, их лица покрылись струпьями, а кости истончились. Из-за похожих на крошащийся гравий зубов казалось, будто они пили коктейли с серной кислотой, и теперь она разъедает их изнутри. Остальных, дерганых и настороженных, как крысы, ожидало такое же будущее. Все, что им нужно было знать о завтрашнем дне, было написано на коже их соседей.

У этого обнаружился неожиданный уравнительный эффект.

Насколько я помнил из детства, мужчины здесь почти всегда умирали раньше, зачастую намного раньше. Они могли десятилетиями оставаться здоровыми, выносливыми, точно пустынные стервятники, а потом их что-нибудь нагоняло, и они падали как подкошенные. Они спускались в шахты и выходили оттуда с черными пятнами на легких, или медленно ломали себе спины, ежедневно работая от рассвета до заката, или десять лет упрямо игнорировали какой-нибудь пустяковый симптом, пока не делалось слишком поздно. А вот женщины становились крепкими, как дубленая кожа, и продолжали жить без них. На это всегда можно было рассчитывать.

Но не теперь.

Теперь в гонке к могиле фаворитов не было.

Вернувшись в дом, я обнаружил, что у нас гость; это стало сюрпризом, потому что машины на подъездной дорожке не было. Когда я вошел в кухонную дверь, Джина из-за его плеча бросила на меня взгляд — словно подрезанный у моей бывшей, — отчетливо говоривший: «И где же ты был все это время?». На столике перед ними стояли пустые чашки из-под кофе, и, судя по лицу Джины, ее терпение уже минут двадцать как достигло предела.

Я не помнил этого мужчину, но, как бы его ни звали, он почти наверняка не мог похвастаться такой буйной черной бородой, впалыми щеками и огромным пузом, когда мы были детьми.

— Помнишь Рэя Синклера? — сказала Джина, потом ткнула пальцем в дверь, и на меня нахлынули воспоминания: внучатый племянник миссис Тепович. Он приходил поиграть с нами в те редкие дни, когда его не заваливали делами, и был отличным проводником по лесу — знал, где росли самые спелые дикие ягоды и где расширялись ручьи, образуя укромные омуты для купания. Мы пожали друг другу руки — я словно пытался стиснуть бейсбольную перчатку.

— Я тут привез немного оленины для тетушки Пол. От нее и узнал, что вы приехали, — сказал Рэй. — Соболезную насчет Эви. Тетушка Пол в ней души не чаяла.

Пока я убирал в холодильник молоко, бекон и все остальное, Джина извинилась, проскользнула мимо меня и устремилась на запоздалое свидание с какой-то комнатой или кладовкой, предоставив нам с Рэем вести неизбежную светскую беседу.

— На что ты положил глаз? — спросил он. — В смысле, что на память возьмешь?

— Пока не знаю, — ответил я. — Может, дедушкино ружье, если оно найдется.

— Часто на охоту ходишь?

— Не ходил с тех пор, как он меня с собой брал. А уж после того, как я вернулся из армии… скажем так, мне не слишком-то хотелось снова целиться в кого-нибудь живого и нажимать на спусковой крючок. — С аттестацией при поступлении на работу я справился без проблем, но там стрелять нужно было по мишеням, а не по тому, что кричало, истекало кровью и пыталось уползти на животе. — Но я думал, что если отыщу знакомое с детства старое ружье, то, может быть… — Я пожал плечами. — Наверное, я мог бы попросить, чтобы мне его отдали, когда умер дедушка, но это было бы неправильно. Бабушка, конечно, на охоту не ходила, но она жила здесь одна, и ей оно было нужно больше, чем мне.

Рэй кивнул:

— Особенно после того, что случилось с твоей сестрой.

Я незаметно изучил его взглядом, после чего сообразил, что до сих пор не снял солнечные очки, прямо как в магазине. «Это мог сделать и ты», — подумал я. У меня не было причин его в этом подозревать, но когда убийство остается нераскрытым, а тело — ненайденным, такие мысли не могут не приходить тебе в голову при взгляде на некоторых людей: тех, кто живет поблизости, кто мог сюда заехать, кто был с вами знаком. Тех, о ком тебе давно уже ничего не известно. Если Рэй знал, где найти ягоды, он знал и где закопать девушку.

— Особенно после этого, — согласился я.

— Я что-то не то сказал? — спросил Рэй. — Прости, если так.

Голос у него был искренний, но я уже несколько лет слушал искренние голоса. «Не, начальник, я не знаю, кто спрятал это перо у меня под матрасом». «Это не я, начальник, я этот пакет с брагой и в глаза не видел». Все они были искренними насквозь, до самой гнили в сердцевине.