Черное сердце - Сильвия Аваллоне

заставлял себя ходить в школу. Готовить еду. Поддерживать порядок в доме. С Патрицией не мог разговаривать, не мог даже смотреть на нее. Однако еще раз попросил ее никому не говорить ни слова про Эмилию. Тем более что ее уже не было и сплетничать не имело смысла. Известие о том, что Эмилия уехала, оставило Патрицию равнодушной. Она чуть заметно кивнула, без особого удовлетворения или радости. Патриции удалось все разрушить. Продолжение ее не интересовало.

А я перестал спать. Не мог уснуть до глубокой ночи, винил себя, напивался. У меня даже возникла идея позвонить Джизелле, покурить с ней косяк, а потом трахнуть ее.

В тот вечер я выпил целую бутылку крепкого ликера женепи, а потом, мертвецки пьяный, в два или три часа ночи вышел на улицу. Перешел на другую сторону переулка, нагнулся над ковриком у входа в дом Иоле и достал ключ. Эмилия оставила его для меня, в этом я был уверен. Она знала, что я наблюдаю за ней. Она хотела, чтобы я сделал то, что собирался сделать.

Я повернул ключ в замочной скважине и вошел внутрь. В кухне было ужасно холодно. Включил свет: повсюду беспорядок. Эмилия очень торопилась и оставила после себя множество следов. Расческа-щетка на раковине с запутавшимися в щетине рыжими волосами. Стакан с водой на столе со следами помады на краю. Горные ботинки.

Я поднялся наверх. Вошел в спальню, освещенную лишь лунным светом. Подошел к тумбочке, чиркнул спичкой и зажег все пять свечей. Потом отодвинул куклу и сел в кресло. Достал из кармана куртки стихи Мандельштама, открыл наугад книжку и принялся читать вслух, выверяя паузы, уперев взгляд в пустую постель:

У чужих людей мне плохо спится,

И своя-то жизнь мне не близка.

Подождал, пока эти слова умрут в тишине. Встал, расстегнул брюки и бросился на постель. Взял его в руку. И, всхлипывая, впервые сказал ей, что любил ее. И что она не должна возвращаться. Что я хочу ее. Но у меня нет сил.

После оргазма я заснул не раздеваясь – в спальне было градуса три или четыре, – окунув лицо в то, что осталось от ее запаха.

– А вы, кто вы такие?

Они ответили хором, слаженно, уверенно:

– Заключенные!

– Нет, дорогие мои. – Пандольфи с улыбкой покачала головой. – Вы – ученицы.

– Да черта с два! – запротестовали они, как будто даже уязвленные этим.

– В школе вы ученицы.

– Здесь решетки, вы не видите? И когда мы выйдем отсюда, судимость останется.

– Мне платит министерство образования, а не министерство юстиции.

Весь этот спор начался из-за Данте, из-за фразы из двадцать шестой песни «Ада»: «Вы созданы не для животной доли, но к доблести и к знанью рождены»[9] – той самой, которую Фрау хотела написать во всю стену в коридоре.

– Ну, будем мы называться ученицами, и что? Что-то изменится?

– Конечно!

В то утро Пандольфи была в ударе. «Она, наверное, с кем-то переспала». «Или выкурила косяк». Они-то лениво курили одну сигарету за другой, а что еще делать на уроках? Хихикали и отпускали пошлые замечания в адрес этой великодушной женщины, которая решила, что этих девчонок можно чему-то научить в тюрьме, где все убеждали их в обратном. Ведь они постоянно слышали: «У тебя ничего не получится».

Тем временем из коридора доносились привычные хрипы рации: «такая-то поднимается», «такая-то спускается», «все идут на прогулку». Скрипели ключи в замках, хлопали железные двери. Где-то в камерах мурлыкали Бритни Спирс, Кристина Агилера или кто-то еще, слышались обрывки телепередач. Пандольфи подождала, пока под сводами монастыря улеглась вся эта кутерьма – возня с ключами, хлопанье дверей, крики охраны, и продолжила:

– Хотите называть себя заключенными? Прекрасно. Но вы еще и ученицы, потому что фактически ими являетесь. Также все вы – дочери, верно? Чьи-то подруги или наоборот. Кто-то из вас – невеста. Кто-то уже мать. Вы мечтаете стать моделями, парикмахерами, певицами, волейболистками. Вы спортсменки или художницы, кто-то из вас любит читать! Вы не одно, а сто, тысяча слов! Но самое важное, – произнесла она громко, – вы – ученицы!

Класс был небольшим: доска, карта мира. Пандольфи ходила между парт – желтых, зеленых, синих, как в начальной школе. Но это была тюрьма, они ни на секунду не забывали об этом. «Колония для несовершеннолетних» написано во всех официальных документах. У них приговор. Метка. Клеймо. Они изгои. Отныне и навсегда.

– «Ученицы» – в этом слове есть движение, переход. «Ученицы» – это слово выводит вас из заточения. Не только отсюда, но и из той клетки, что у вас в голове. Освобождает от того, как вы думаете о себе. От того, как вас воспитывали. От осуждающих взглядов. Люди не могут всю жизнь быть только хорошими или только плохими! Человеку свойственно меняться. Язык, – и глаза Пандольфи загорелись, – дает такую возможность. Запомните: вещи меняются, если называть их по-другому.

Марта открыла было рот, чтобы возразить, но передумала. Закурила очередную сигарету и, возможно, именно в этот момент приняла решение стать тем единственным на миллион случаем, который Фрау однажды торжественно представит в министерство.

Все молчали. Пандольфи села за стол и вернулась к Данте. К этому безумцу Одиссею, который не хотел кое-как перебиваться, заниматься своим делом, зарабатывать деньги, поджечь свой проклятый остров. Он хотел знать. Хотел уехать. Быть не тем, кем ему велели быть.

Строка за строкой, история за историей, Пандольфи вела свой разношерстный класс, который постоянно менялся – кто-то уходил, кто-то приходил – и состоял в основном из девочек, испытывающих трудности в обучении, из шестнадцатилетних, только что научившихся читать, и двадцатилетних, окончивших девять классов. Объединяло их только одно: все они были заядлыми курильщицами. Пандольфи вела их вперед, не бросив ни одну, терпеливо вела за геркулесовы столбы – к аттестату о полном среднем образовании.

В понедельник будильник прозвенел в 6:30 утра. Марта и Эмилия спали, прижавшись друг к другу на двуспальной кровати, но встали, как только проснулись, – привычка.

Эмилия приготовила завтрак. Она уже знала, где чашки, соковыжималка и прочее. Пили кофе молча. Обе чувствовали неловкость: выходные закончились, и Марте нужно было идти на работу, возвращаться к привычному образу жизни, в котором Эмилия была абсолютно чужой. Обе не знали, как себя вести.

Пока Марта красилась, Эмилия заправила кровать и пропылесосила комнату. Заметив разводы на зеркале, хотела взять тряпку и протереть его.

– Да брось ты… – сказала Марта, обувая красные туфли.

– Не хочу сидеть сложа руки.