Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

Всю ночь я проворочался в постели, не находя себе места от волнения, пытался разгадать причину происшедшего, строил всевозможные догадки, перебирал в памяти все, что было сделано мною после выезда из Кабула, но ничего, что могло бы меня скомпрометировать, в своем поведении не находил… В чем меня могут обвинить? И неужели, если даже какая-то вина существует, ее оказалось достаточно для того, чтобы так срочно меня отозвать? Кто знает!.. И тут вдруг мысли мои приняли прямо противоположное направление, я снова занялся самоанализом, пытался оценить собственные способности. Может, там понадобился переводчик с русского языка? Нет! В министерстве иностранных дел сидят двое отлично владеющих русским, есть и другие… Тогда для чего же понадобился я? Одно было ясно: меня ожидало дело более важное, чем то, которым я занимался здесь, иначе никто не стал бы отзывать меня в Кабул.

Но что же это все-таки за дело?..

Мне было досадно. Едва я погрузился в события, столь важные и интересные, едва проникся всей их значимостью, как надо бросать и дело, и новых друзей… Нет, не страх перед будущим вызывал во мне инстинктивное чувство протеста, а лишь то, что предстояло все прервать на полдороге, не добившись сколько-нибудь ощутимых результатов в поставленной передо мною задаче. И это при том, что я успел уверовать в себя, в свои возможности, внести достойный вклад в борьбу за честь страны и нации.

Но приказ есть приказ. Упрятав в переметную суму все свои намерения, мечты и планы, я двинулся в путь.

И вот опять граница осталась позади. Точнее — не граница, а земля, на которой хозяйничали англичане, потому что никакой границы не существовало, а были все те же горы и ущелья. И был все тот же народ, говорящий на том же языке и живущий по тем же самым обычаям. Границей была лишь политика, потому что только она, колониальная политика, отделяла народ от народа, племя от племени, брата от брата, только она делала их врагами. Господа, сидящие там, в Лондоне, отсюда, за тысячи километров, опираясь на грубую силу солдат, властно водили карандашом по карте Востока, произвольно, по собственной прихоти смещая эти жирные линии. И если в середине восемнадцатого века влияние Ост-Индской компании ограничивалось южными районами Индии, то нынешние английские солдаты топтали нашу матушку-землю, стараясь все выше прочертить линию границы, а со временем и окончательно поглотить Афганистан.

Полулежа в машине, я дал волю своим мыслям, ничем их не сковывая. Я спрашивал себя: почему не сгинет навечно атмосфера вражды и тревоги, обуявшая мир? Куда ни глянь — распри, сражения, погромы… Едва утихнет разрушительный ураган в одной точке земли, как вспыхивает в другой, и с удвоенной силой. Почему? В чем источник этих нескончаемых человеческих горестей и бед?

Подобные тревожные мысли сменялись одна другой, пока наконец все думы мои непроизвольно не обратились к Кабулу. Я представил себе встречу с семьей, с друзьями, вспомнил родной дом… И, расслабившись в предвкушении всего этого, сам не заметил, как оказался в ласковых волнах мечты.

К полудню мы были уже близ Гардеза. Здесь мне предстояло встретиться с сипахсаларом и доложить ему о проделанной работе в Независимой полосе. Сипахсалар, без сомнения, знает, зачем меня вызвали в Кабул, и потому я с нетерпением ждал разговора с ним: неведение о собственном близком будущем порядком издергало мои нервы, и хотелось поскорее дознаться истины, какой бы она ни оказалась.

Гардез жил необычайно оживленной жизнью. Сипахсалар проводил смотр вооруженных сил племен и родов, прибывших сражаться за честь родины.

Перед крепостью на белом коне в парчовой попоне и серебряной сбруе восседал сипахсалар в парадной военной форме и с гордостью наблюдал за воинами, нескончаемой колонной проходившими мимо него. Мангалы, джадраны, ахмедзаи, джаджи… Воины одного племени или рода сменялись воинами других племен и родов, колонны возглавляли военачальники или старейшины племен, за ними выступали барабанщики. Барабаны и зурны словно бы придавали воинам бодрость, веру в собственные силы. В глазах тысяч бойцов, конных и пеших, горел огонь священной мести, головы были горделиво подняты, поступь тверда и чеканна.

Один из военачальников, стоявших близ сипахсалара, торжественно и громко воскликнул:

— Джихат!

И со всех сторон понеслось восторженное и звонкое:

— Джихат!

— Джихат!

Волною гнева прокатилось это слово по площади, оно звучало как громоподобный призыв к мести, как клятва…

Праздничная атмосфера ощущалась во всем — в сиянии загоревших, возбужденных лиц, в цветах, что бросали воинам из несметной толпы, в звоне летящих монет…

— С нами — аллах! За нами — правда! Мы победим! — выкрикнул кто-то, и снова в ответ понеслось:

— Джихат!

— Джихат!

Я стоял в этой возбужденной толпе, и едва ли не больше всего меня радовало, что племена и роды, вчера еще враждовавшие между собою, сегодня жили общими интересами, дышали одним воздухом и стремились к единой цели. Как говорится, где бы ни был мой брат, но он мне брат. Так и здесь: в обыденной жизни далекие друг от друга и даже недобрые друг к другу братья, сегодня готовы были защищать один другого, и это вызывало чувство гордости за человека.

Я стоял, весь подавшись вперед, вытянув шею, и напряженно всматривался в приближавшихся к сипахсалару всадников. И вдруг взгляд мой остановился на человеке, который, горделиво озираясь по сторонам, статно восседал на сером красавце коне. С радостным волнением я узнал в этом всаднике Яхья-хана. Да, несомненно это был именно он! Я узнал не только его самого, но и златотканый халат, который он однажды показал мне, сказав, что это подарок от самого эмира Абдуррахмана-хана за отвагу, проявленную при защите родины. Помню, Яхья-хан полушутя заметил тогда, что, мол, такой дорогой подарок достался ему не за красивые глаза.

Справа от Яхья-хана ехал довольно полный старик, усы которого совершенно закрывали рот; слева — молодой джигит с привлекательным лицом. У всех с поясов свисали мечи, все были при оружии.

Вот они поравнялись с сипахсаларом. Яхья-хан приветствовал его поклоном. Сипахсалар в ответ улыбнулся и помахал правой рукой. Разглядев в толпе меня, Яхья-хан дружески покивал мне головой, и, растроганный его вниманием, я мысленно благословил его на ратные подвиги и сказал, понимая, что он меня не расслышит:

— Счастливого пути!

Короткая, наспех, встреча с сипахсаларом никак не прояснила для меня моего положения. «Все узнаешь в Кабуле», — коротко сказал он, и я не стал расспрашивать.

2

И вновь Кабул. Не заезжая домой, я поспешил во дворец, втайне надеясь