Девичья фамилия - Аврора Тамиджо

жена Санти ушла по делам, она зашла в супружескую спальню. Каролина заменила брачное ложе – то самое, которое подарили Санти его товарищи по карьеру еще в Сан-Ремо, то, где умерла Сельма. На его месте стояла кровать из кованого железа. Однако льняные простыни, расшитые розами, она оставила. Как и занавески с листьями. Здесь уже не пахло пудрой Сельмы, а висел аромат ландыша, который везде сопровождал Каролину. На туалетном столике стояли незнакомые флаконы и лежала щетка, на которой остались длинные каштановые волосы. Однако в шкафу, как и утверждала Маринелла, не оказалось шерстяного палантина Сельмы, шляпки с шелковой лентой и блестящей кожаной сумочки. Лавиния прекрасно помнила одежду своей матери: она сама сложила все и убрала в шкаф. Ее захлестнул гнев, и она с радостью перевернула бы всю комнату вверх дном, чтобы найти эти вещи; но куда бы они ни делись, было ясно, что Каролина их присвоила.

Предложение Патриции зайти в комнату Каролины с ножницами и наделать из ее тряпок симпатичных лоскутков уже не казалось Лавинии абсурдом. Она сходила на кухню за ножницами, которыми разделывала курицу, и набросилась на ночную рубашку синьоры Каролины, лежавшую под подушкой. Но потом сдалась. Ей не хотелось нарваться на наказание, а главное, у нее было мало времени – нужно было спасти оставшиеся вещи матери. Каролина отперла дверцы шкафа и запустила руки в ящики, выбирая то, что ей по вкусу, будто на улице Руджеро Сеттимо в неделю распродаж, – теперь Лавиния аккуратно собрала одежду и аксессуары Сельмы и переложила их в свой гардероб. С того самого дня Лавиния и Патриция заставляли предметы исчезать прямо из-под носа у Каролины, будто по волшебству. Стоило ей взглянуть на испанские ножи бабушки Розы, как на следующий день те чудесным образом пропали. И подушка Сельмы, синяя, с вышитыми голубками, подарок Пряхи; она исчезла после того, как провела вечер под Каролиной. Многие вещи удалось спасти, но для остальных оказалось поздно. Патриция была уверена, что Каролина тайком продает на каком-нибудь рынке то, что не выбрасывает. Маринелла клялась, что видела, как она носит шляпки и сумочки Сельмы, но не одежду, потому что та была ей слишком тесна. Лавиния не знала, чему верить; ясно было только, что эти вещи потеряны навсегда.

В 1976 году Каролина забеременела по-настоящему. Лавиния не верила в это, пока не стал заметен живот, но уж потом он раздулся, как воздушный шар, и 16 ноября на свет появился Иларио Маравилья. Крупный – почти четыре килограмма, – светловолосый и пухленький, похожий на пупса.

У Иларио была колыбель размером с «Америго Веспуччи»[38], комоды, шкафы, сундуки, а вещей больше, чем у принца Персии. Поскольку малышу требовалось место, Маринеллу и Патрицию отправили в спальню Лавинии: в конце концов, сказал Санти, слишком жирно ей одной занимать целую комнату. Оказалось даже забавно спать вместе, втроем, хотя в спальне было не протолкнуться от спасенных вещей.

Синьора Каролина не ограничилась тем, что выгнала их из комнаты. Всякий раз, когда Санти уделял внимание Патриции, Лавинии или Маринелле, она появлялась рядом с сыном на руках; а поскольку Иларио был очень милым ребенком – и, главное, мальчиком, – Санти был им буквально очарован. Никого, кроме сына, для него теперь не существовало.

Маринелла единственная с энтузиазмом приняла известие, что у нее появится брат: она говорила, что наконец-то перестанет быть младшей в семье и почувствует, каково это – заботиться о малыше. При любой возможности, когда синьора Каролина была занята или отвлекалась на что-нибудь, Маринелла подходила к Иларио, разговаривала с ним, пела ему песенки и смешила его. Иларио тоже, казалось, симпатизировал Маринелле; именно к ней был обращен его первый лепет. Но слово синьоры Каролины было решающим в деле воспитания сына, и вскоре эти телячьи нежности прекратились.

Лавиния уже не знала, как убедить младшую сестру поступать так же, как они с Патрицией, то есть держаться подальше от этого ребенка, который приносил одни неприятности. Маринелла упрямилась.

– Разве он виноват, что у него такая мать? Он всего лишь ребенок.

Когда Иларио научился сидеть, интерес Маринеллы к нему еще больше возрос. Однажды днем, когда они играли вместе, она отвлеклась всего на мгновение, но Иларио успел грохнуться на пол из мраморной крошки и удариться лбом. Он не пострадал, только чуть-чуть поранил лоб; Маринелла сто раз так падала в детстве, и на твердые деревянные половицы дома в Сан-Ремо, и на этот пол в городе. Но синьора Каролина смотрела на вещи иначе. Она пришла в неистовство и принялась осыпать Маринеллу оскорблениями:

– Ты, негодяйка, хочешь его убить! Вы все спите и видите, как бы пристукнуть моего сына! Да будьте вы прокляты! Даже не приближайтесь к нему, змеюки подколодные!

Маринелла не привыкла, чтобы с ней так говорили; она разрыдалась, и чем больше крови было на личике Иларио, тем сильнее она ощущала свою ответственность за непростительное преступление. Вернувшись домой, Лавиния обнаружила, что младшая сестра лежит ничком на постели, терзаемая чувством вины. Она рассказала, что произошло, голосом раскаивающейся преступницы, словно сознавалась в том, что заложила бомбу в поезд:

– Синьора права. Бедненький Иларио пострадал из-за моей рассеянности.

Лавиния гладила ее по волосам, сидя рядом на постели.

– Да не так уж ему и больно. Если у него лоб хотя бы вполовину такой твердый, как у родителей, думаешь, ему навредит маленькая царапинка?

Маринелла, однако, не видела в случившемся ничего смешного.

– Я должна была присмотреть за ним, он мой брат.

– Марине, как еще мне тебе объяснить, что он не твой брат? Он сын другой женщины.

– Но у нас же один отец? Да. Значит, он мой брат.

Ничто не могло ее утешить. Когда вернулся Санти Маравилья, она получила еще одну пощечину. На этот раз Лавиния не смогла ее защитить. Но Маринелла почти ничего не почувствовала: уверенность, что Каролина теперь отнимет у нее еще и Иларио, жгла ее сильнее, чем отпечаток ладони на щеке.

– Синьоре следует быть осторожнее. Некоторые гадюки давят своих детей в собственном гнезде, – заметила по этому поводу Патриция.

Лавиния не могла желать зла Иларио – ведь он был еще ребенком, – но ничего к нему не чувствовала. Что, пожалуй, было еще хуже. Однажды она возилась на кухне, готовя спидини с мясом, а Иларио лежал в колыбели и смотрел на нее большими темными глазами. Каролина оставила его на минутку, чтобы ответить на звонок; в руке ребенок держал стебель сельдерея, чтобы чесать режущиеся зубки. Внезапно Лавиния услышала, как Иларио закашлялся – у него в горле застрял кусок. Он покраснел и стал задыхаться, а глаза чуть не выскочили из орбит. Первым побуждением Лавинии было броситься к малышу и вытащить предательский кусок сельдерея. Но она остановилась на полпути, держа руки на весу. Зачем ей вмешиваться? Каролина наверняка найдет способ отплатить ей, даже если Лавиния спасет ее сына от удушья. Поэтому она стояла и смотрела, как Иларио краснел, зеленел и белел. В конце концов его вырвало кусочком сельдерея, а затем он отчаянно заревел. На крик сразу же прибежала Каролина.

– Что такое? Что ты с ним сделала? – зарычала она на Лавинию, схватив на руки сына, перепачканного рвотой и слюной.

Иларио не переставал хныкать, но Лавиния подняла руки, все в сухарях и петрушке, показывая, что даже не прикоснулась к ребенку. Ее хладнокровие поражало ее саму.

– Детям, у которых режутся зубы, нельзя давать сельдерей. В нем много жестких волокон. Это опасно, ребенок может подавиться.

Каролина с ненавистью зыркнула на нее.

– Мой сын был бы в большей безопасности среди волчиц, чем здесь, с вами. У-у-у, змеюки!

Лавиния все думала и думала о том дне. Годовалый ребенок мог задохнуться у нее на глазах. А ей было бы все равно. Правду сказать, стало бы одной проблемой меньше.

К этому времени атмосфера ненависти стала привычной в доме; все уже привыкли к ней, кто-то больше, кто-то меньше. Все равно что слышать, как чайник свистит на огне, и никто не удосуживается снять его с плиты. Каролина находила все новые способы заставить Патрицию пожалеть о своей дерзости, а Лавинию – о своей заносчивости, продолжая