Если свекровь - ведьма - Лилия Касмасова

Но ведь Орхидея даже не в черном платье! Нет, у влюбленных какая-то бешеная интуиция.

— Вы угадали, — ответила Орхидея, съела бутерброд и наклонилась к Николаю: — Потому что, говорят, он стройнит.

Николай возразил:

— Но вы и так в отличной… в отличной… ф… ф… как ее… — Похоже, он забыл слово «форме». — В отличной кондиции! — выговорил он.

В отличной кондиции сейчас был он сам. Привык, видимо, к детским коктейлям, а тут — водка.

— Спасибо, — сказала Орхидея. — Вы самый галантный собеседник на свете.

— А еще я умею… — Дядька приложил ладонь ко лбу. — Умею… — Память опять подводила его. — Я что-то умею, — решительно договорил он.

И что он там умеет? Я хихикнула, потому что мне на ум пришли всякие смешные неприличности.

— Вы заешьте. — Орхидея подала ему тост с черной икрой.

Он взял, рассмотрел его, как какое-то невиданное чудо, и сказал:

— Странная печенька.

— Это тостик, — сказала Орхидея.

— Странный шоколад, — сказал дядька, поворачивая бутерброд так и сяк. Часть икры шлепнулась на пол.

— Это икра, — сказала Орхидея.

— А! — кивнул он и заглотил бутерброд в один укус.

Тоже так хочу. Хочу путать тост с печенькой. И перестать думать, что Миша сейчас целует эту как ее там, Меликрысу, Мели-лиссу. Сидит за штурвалом, а она обнимает его за плечи… Ой, лучше не думать. Я наполнила рюмку, разлив немного водки на столик, и выпила, снова закусив апельсинной долькой.

Водка становилась вкуснее. И апельсин, он очень хорошо сочетается с ней, я вам скажу. Следующая рюмка хорошо пошла и без апельсина.

Но Миша, Миша еще мелькал в моих мыслях. И блестящее мини-платье. Они будут купаться вместе в море, смеяться и веселиться, Меликрыса наденет свадебное платье, которое они купили в салоне Бабы-Яги. И Миша ей скажет что-нибудь такое, «Ласточка моя, снегиречек»… Нет, такое он никогда не говорит… Он, бывает, скажет, «Викусик»… Но ее не назовешь Викусик, она же Кры… Он ей говорит, наверное, «Крысюсик»…

И я вдруг всхлипнула, произнося:

— Крысюси-и-ик… Он ее Крысюсиком зовет!

— Вика, Вика, — со мной рядом вдруг оказался инспектор, — ты чего, перепила, что ли, глупышка.

Он погладил меня по голове, и я опустила голову ему на плечо. Как хорошо, когда есть полосатое плечо, на которое можно опустить голову!

Потом под моей головой вдруг оказалась подушка. Спинка сиденья опустилась, и я провалилась в сон.

Проснулась я от того, что кровать подбрасывала меня вверх. Будто она стояла на спине какой-нибудь взбесившейся дикой лошади, из тех, что скидывают ковбоев на арене. Ой, какая кровать, я же в кресле, в самолете!

Я открыла глаза и села. Кресло продолжало подпрыгивать. Весь самолет продолжал подпрыгивать!

Орхидея и дядька дрыхли, по-детски держась за руки и подпрыгивая в своих креслах каждую секунду настолько, насколько им позволяли ремни. Когда они успели пристегнуться? Мы что, уже приземляемся? Рядом со мной сидел Бондин. Глаза его были зажмурены, руки вцепились в подлокотники, а лицо было таким белым, что белее быть невозможно.

Я легонько стукнула Бондина в плечо:

— Что происходит?

Он открыл глаза:

— Все в порядке. Это всего лишь… турбул… — нас снова подкинуло, — лентность… Стюардесса так сказала.

— А где она сама?

— Не знаю.

Я поднялась. Ух ты. Мало того, что пол дергается, так он еще уходит куда-то в сторону. Или я еще не протрезвела?

— Ты куда? — спросил Бондин.

— К пилоту. Узнать, в чем дело, — сказала я. — Зачем они трясут самолет!

Инспектор не ответил и только снова зажмурил глаза. Я дружески похлопала его по макушке:

— Щас приду. Не трясись так.

— Это самолет трясется, — открыл он глаза и слабо улыбнулся, — а вовсе не я.

— А ты не добавляй, — сказала я, сама не понимая толком, что говорю, и направилась к шторкам, хватаясь для равновесия за спинки кресел.

За шторками был небольшой тамбур, и прямо по курсу была дверь с овальным окошком. Я заглянула в окошко, увидела синие спинки кресел и больше ничего. Я нажала на стальную ручку, дверь открылась.

Такого ужаса я не испытывала никогда. Передо мной были большие изогнутые окна, и прямо на меня мчались облака. Но это еще ничего. Главный ужас был в том, что в креслах никого не было.

— Еще водки или соку? — раздался услужливый голос. Справа, в углу у шкафчика, стояла стюардесса. — Все уснули, инспектор ничего не желал, и я отлучилась на минутку. Поболтать с капитаном.

— Где летчики?! — не слушая ее, в ужасе завопила я.

— Капитан Ганс всегда один водит самолет, — спокойно сказала стюардесса.

— И где он, где?! — продолжала вопить я.

— Я тут, — раздался деловитый мужской голос откуда-то… из-под кресла? — А зачем я вам?

— Где — тут? — Я наклонилась — под креслом никого не было.

— Фиалка, — строго сказал мужской голос, — я же вам говорил — никакой водки.

— Но это же их национальное… — извиняющимся тоном сказала Фиалка.

— Дай им тогда кофе! — рявкнул бас.

— Какой кофе! — крикнула я. — Не хочу я кофе! Вы где? — А потом я заметила, как штурвал слегка шевельнулся туда-сюда. — Вы невидимка?!

Из кресла раздалось какое-то тихое рычание и бормотание. Кажется, на немецком языке. Стюардесса склонилась ко мне:

— Включите, пожалуйста, ваше око.

Я повернула перстень. О. Так вот он кто. В кресле сидел мужчина, полупрозрачный. Я заглянула сбоку. На нем, как и на стюардессе, была треуголка, а еще черная повязка на глазу. А форма была обычная, летчицкая. На вид ему было лет сорок.

А еще я почему-то смогла понять некоторые слова в его бормотании. И они мне не очень понравились.

— Так вы привидение! — удивилась я. Голова моя все еще кружилась от опьянения, а тут еще серебристый магический мир, так что я быстро отвернула кольцо обратно.

— Да, — резко ответил голос. Похоже, ему было обидно быть привидением. — Так по какому поводу вы хотели меня видеть?

— Спросить, — сказала я требовательно, — почему самолет трясется.

— Больше не трясется, — сказал капитан Ганс.

О. И правда, меня больше не подбрасывало. Но зато…

— Тогда почему шатается? — еще более требовательно спросила я.

— Кофе! — заорал капитан. — Дайте ей кофе, Фиалка!

Но Фиалка уже протягивала мне масенькую белую чашечку с дымящимся ароматным напитком.

— Я не люблю кофе, — сморщилась я. — Он горький.

— А водка? — спросил Ганс. — Сладкая?

— Нормальная, — сказала я.

— Вам надо протрезветь, — ласково сказала стюардесса.

— Нет, — помотала я головой. — Мне надо опьянеть еще больше. Чтобы не думать.