Пляски с волками - Александр Александрович Бушков

принял дела. И оба, без сомнения, оборотни… Так вот, я увидел Жебрака на базаре. Ничего необычного или привлекающего внимание в его облике не было. Некоторых колдунов описывают как раскосмаченных типов, зыркающих из-под густых бровей этак колюче, неприязненно… Ничего подобного я не увидел. Брови, правда, были густые, но и только. Волосы и борода аккуратно подстрижены, расчесаны, глаза, я бы выразился, безмятежные, умные. Одет был, как и подобает зажиточному хозяину в наших местах. Мы стояли довольно близко, и я с ним встретился взглядом. Интересный у него был взгляд. Мне в силу профессии полагалось хорошо разбираться в человеческих взглядах, оценивать, классифицировать… Лицо у него оставалось спокойным, он тут же отвел глаза, как всегда поступают люди, в базарной толчее увидевшие незнакомца, который их нисколечко не заинтересовал… Однако я долго не мог отделаться от впечатления, что он видит меня насквозь. Знает, кто я и почему за ним наблюдаю. Стойкое было ощущение… и довольно неприятное: меня словно бы раскрыли. Это было летом тридцать третьего, а весной тридцать шестого, когда я обжился и освоился в Косачах, он приехал ко мне в мастерскую. С тем же приказчиком на козлах, что и на базаре. Вошел и непринужденно объяснил, что хочет починить часы. Ну что же, это была моя работа… И снова мне было очень неуютно под его взглядом, словно он видел меня насквозь, все обо мне знал… Он сказал, что заедет в следующее воскресенье, а сейчас у него срочное дело, ему даже некогда ждать, пока я посмотрю часы. Назвался, я записал его имя в книгу, и он ушел. Когда я открыл заднюю крышку, хватило одного взгляда… Часы у него были отличные: карманные, из простого металла, но очень хорошей швейцарской фирмы «Докса». Той разновидности, что я немало повидал. Одна из шестеренок оказалась сломанной. И сразу было ясно, что сломалась она не сама по себе, ее поддели чем-то острым, может, кончиком ножа или зубцом вилки… ну, неважно. Поддели и, так сказать, сковырнули. В лупу прекрасно был виден свежий излом. Жебрак явно сам испортил часы, чтобы появился предлог ко мне зайти, – и совершенно не подумал, что опытный мастер с ходу определит причину поломки. Ну, надо полагать, чародейские умения не делают человека знатоком решительно всего на свете. Сломать часы мастерски он не сумел.

– Ну и как, починили?

– Конечно, – сказал Барея. – Всего-то и потребовалось заменить шестеренку. Работы на четверть часа, не так уж и много пришлось разбирать, он ведь ковырнул ту, что была на виду, и до нее оказалось легко добраться. Марка, я говорил, очень популярная, и таких шестеренок у меня было с десяток – брал разные детали из тех часов, что починить было уже невозможно, и я их за бесценок покупал у хозяев деталей ради, так все часовщики делают. Через неделю он приехал и забрал часы. Оба раза мы обменялись лишь несколькими фразами, касавшимися исключительно его часов. Зачем он вообще устроил эту комедию со сломанной шестеренкой, зачем ко мне заявился? Объяснение подворачивается только одно: он просто-напросто хотел на меня посмотреть. Для чего-то это ему понадобилось. Возможно, он пустил в ход какие-то свои умения и убедился, что я для него не опасен. Больше он у меня никогда не появлялся…

– Ну а Липиньский? – спросил я. – Он знал что-то о Жебраке? То, что знали вы?

– Боже упаси! Я с ним никогда этим не делился. Он и не поверил бы. Влодек – убежденный атеист, весь в отца…

– Тогда здесь что-то откровенно не складывается, – сказал я. – Предположим, анонимку и в самом деле написал Жебрак. Но вы ведь сами признаете, что не представляли для него ни малейшей угрозы, и он это должен был понимать. Десять с половиной лет совершенно вас не опасался и вдруг резко изменил тактику… Вряд ли он думал, что вы придете к нам и обвините его в колдовстве. Ни одна секретная служба мира не занимается колдунами, времена инквизиции давно прошли…

– Вот тут я теряюсь в догадках, – пожал плечами Барея.

– Далее. Зачем Жебраку понадобилось бы пристегивать к вам Липиньского? Человека, который ничего не знал о… назовем это подлинной сутью Жебрака? Мало того, не верил в колдовство, ничего не знал обо всей этой истории?

– И тут не могу найти ответа, – сказал Барея. – В одном уверен: Жебрак – единственный, у кого были мотивы написать анонимку… хотя что это были за мотивы, до конца непонятно, тут вы правы. Уж если он почуял, что я для него не опасен, с помощью тех же умений мог определить, что Влодек вообще ничего о нем не знает. И неважно, что я верующий, а Влодек – атеист. Считается, что колдовские умения одинаково действуют и на верующих, и на неверующих…

– Ну что же… – сказал я. – У вас найдется еще что-нибудь о… обо всем этом деле?

– Пожалуй, что и нет.

– В таком случае…

Я достал из ящика стола три заранее припасенные фотографии и выложил перед ним аккуратным рядком. Спросил:

– Может, вы кого-нибудь из них знаете? Видели в городе?

Барея всматривался внимательно. Прошло не менее минуты, прежде чем он уверенно указал на среднюю:

– Здесь он старше, восемь лет его не видел, но запомнил хорошо. В первый раз я его видел с Жебраком на базаре, и Войтек назвал мне его имя: Лесь Корбач. Один из тех самых «подручных» Жебрака. Потом он мне дважды привозил Жебрака. Сидел за кучера. Двух остальных в жизни не видел.

И не мог видеть: оба проходили по одному делу далеко отсюда в марте сорок четвертого. А фотографии остались у меня как раз для таких вот случаев – стандартный формат, как и снимок «голяка», неожиданно обретшего имя, фамилию и род занятий…

Какое-то время стояло неловкое молчание, потом я сказал:

– Кажется, обо всем поговорили…

Барея вскинул на меня глаза, ставшие злыми, решительными, не сказал, а именно что воскликнул:

– Пан капитан, достаньте его! – и продолжал спокойнее, рассудочнее: – У вас явно что-то на него есть. Вы долго, больше, – он мельком глянул на им же починенные часы, – больше сорока минут слушали, как я рассказываю о невозможных, с точки зрения атеиста, вещах. И ничуть меня не торопили, не пытались перевести беседу на что-нибудь другое. Иные наши вопросы звучали как наводящие. Наконец, эта фотография… Неужели военному контрразведчику, да еще посреди войны, нечем больше заняться, кроме как слушать рассказы о том, во что он не верит? Что-то у вас есть. Я не спрашиваю,