Пляски с волками - Александр Александрович Бушков

выдать еще никого не успел, но знал много и многих. Нам с Факелом и поручили его… исполнить. Мы исполнили. Но в тот день ждали пять часов, когда он выйдет от любовницы и отправится домой. А погода стояла премерзкая – ноябрь, дождь… Что любопытно, мы не простудились, хотя пять часов проторчали под дождем и ветром на улице. Ну вот… Ночи в августе еще короткие. Незадолго до рассвета они вернулись – все той же вереницей, скрылись в домах. Вскоре входную дверь закрыл появившийся в проеме полностью одетый один из мельниковых подручных, а дверь в маленьком доме – одна из баб, тоже одетая. Собственно, не было смысла торчать там дальше, все, что нужно, мы увидели. И отправились восвояси. Конечно же, они нас не заметили, получилось так, что они уходили в лес и возвращались оттуда не в нашем направлении. Лучше бы заметили… Я и теперь уверен: с двумя пистолетами мы бы их перещелкали, я верил, что лампадное масло свое дело сделает…

Он замолчал и нервно закурил, сломав одну спичку и добившись успеха лишь со второй. Я спросил, стараясь, чтобы мой голос звучал безразлично:

– А что сталось с этим вашим Князем? Кстати, сколько ему было тогда лет?

– Сорок, – ответил Барея. – Но выглядел лет на десять старше меня – облысевший, в морщинах… Плохо кончил… Нет, не водочка его сгубила, как с такими частенько случается. Когда пришли ваши, он явно усмотрел для себя великолепный шанс – похоже, не пропил мозги окончательно. Пришел к вашим и заявил, что он – классический пролетарий, всю сознательную жизнь жестоко угнетавшийся злодеями-панами, что работы его как раз лишали за просоветские симпатии означенные паны. Не знаю подробностей, но он намолол много идейного. Там не оказалось никого местного, и его приняли с распростертыми объятиями. Весной сорокового, когда началась коллективизация, он с другими разъезжал по деревням и хуторам, трудился вовсю – имущество описывал, землю отбирал, скот уводил. Только с красной повязкой на рукаве и кобурой на поясе проходил недолго, недели три. Потом его поймали за руку, когда на одном хуторе смахнул в карман золотые карманные часы хозяина и колечки-сережки его жены – хуторянин был зажиточный. Не успели принять меры, как он опять отличился – на другом хуторе выцыганил у хозяина десять золотых, обещал, что вычеркнет его из списков на раскулачивание – к которым его наверняка и близко не допускали. Хозяин выложил червонцы. Князю показалось мало, и он попытался здесь же, в другой комнате, изнасиловать хозяйскую дочку – пьян был изрядно. Тут уж хозяин его вышиб и пошел жаловаться. «Наган» и повязку ваши у него отобрали и выперли взашей. Вернулся к прежним занятиям. А когда пришли немцы, кто-то из обиженных им написал бумагу в комендатуру: мол, красный комиссар, советский активист, наверняка оставлен здесь для подпольной работы. Немцы его арестовали. Долго не рассусоливали – быстренько нашли пару свидетелей того, как он и в самом деле расхаживал с активистами, и расстреляли. Как у вас говорят, жил грешно и умер смешно…

Он замолчал и машинально потянулся к пустому стакану – определенно, в горле пересохло, говорил он долго и много. Я налил ему давно остывшего чаю, получилось чуть ли не две трети стакана. Дождался, когда он выпьет, и спросил:

– Я крепко подозреваю, после этого… случая вы опять оказались в тупике?

– Ну конечно же, – ответил Барея. – У нас не было ни малейших доказательств, – и продолжил с нескрываемой горечью: – Все же нам тогда нужно было подбежать поближе и стрелять по волкам. Уж Жебрака мы безусловно угробили бы – очень легко было определить, кто из них он – вожак был крупнее остальных, и это, конечно же, был Жебрак, на нем все и держалось. Растерялись, пожалуй что, мы перед этой вылазкой вариант со стрельбой не обговаривали вовсе. А зря. Войтек наверняка остался бы жив…

– Так, – сказал я. – Судя по вашей интонации, он не просто умер, а погиб… Еще один труп в бричке?

– Нет, на этот раз обстояло совершенно иначе. Казенная бричка ему полагалась по должности, но Войтек ее сразу отдал кому-то из своих сыщиков, которому такая роскошь была не по чину, – а ездить по повяту приходилось много. Как только Войтек стал служить в Темблине, купил себе верхового коня, очень даже неплохого. Он очень любил ездить верхом, подчиненные даже за глаза звали его Татарином. Вот и в тот раз он ехал неподалеку от Косачей по заштатной лесной дороге, где проезжие попадались гораздо реже, чем на большом Косачинском тракте. Светлым днем все произошло. Напали волки, в первых числах января тридцать четвертого года. Местные охотники все быстро восстановили по следам – как и большинство здешних зим, эта выдалась неморозной, температура редко падала ниже нуля, но снег лежал, и следов сохранилось много. Они говорили, волков было не меньше пяти, а то и побольше. Коня зарезали сразу, Войтека вышибли из седла и вцепились ему в глотку. Кобура у него была расстегнута, а застежка там была такая, что сама по себе расстегнуться никак не могла, он явно успел отстегнуть ремешок, а вот пистолет выхватить не успел. С некоторых пор он постоянно доставал лампадное масло и за пределы Темблина не выезжал, не смазав им пули, – Жебрак мог прослышать, что Войтек питает к нему особый интерес, и следовало ожидать чего угодно… Случай этот выглядел довольно необычно. За волками такого давненько не водилось. В германскую, а особенно в Гражданскую их расплодилось много – так часто случается во время больших войн везде, где волки водятся. Охотники в большинстве своем уходят воевать, никто отстрелом волков не занимается. Но и тогда они не нападали на людей средь бела дня – разве что ночами наведывались на хуторские скотные дворы, пару раз забегали на окраину Косачей. Ну а когда настали мирные времена, за них крепко взялись, платили премию за волчьи уши, так что быстро их вернули примерно в прежнее количество. С двадцать второго года и до сего дня был только один случай, когда волки напали на проезжего днем. Хуторянин купил в Косачах подсвинка и вез домой, а тот по свинскому обычаю орал на всю округу. Вот волки и выскочили, всего трое. Мужик был охотником и вез в санях заряженное ружье. Одного положил сразу, чуть ли не в упор, а от остальных отбился кнутом, лошадка без понуканий сорвалась в галоп, волки отстали. Он говорил потом, что ошибиться не мог: это были