Эйнемида III. Надежда на весну. - Антон Чигинёв

произношении слов, как обычно, – опираясь на узорчатый посох, старик, прихрамывая, подошёл к рабочему месту и внимательным взглядом окинул статую.

– Так значит, Лакха-сатум всё стремиться стать Лоэкастом, меня сделать Тироном, тебя Каэнаоном, а этого вот юношу Эристэлемом? – Тхэрон презрительно скривился. – Так уродовать священный язык… Мерзость! Пока я жив, я этого не потерплю!

– Тем не менее, многие уже давно говорят именно так. И простонародье, и даже люди образованные.

– Если их примитивные языки не способны правильно выговаривать слова, тем хуже для них, – гневно пророкотал Непревзойдённый. – Истинно образованные люди не станут говорить на этом недоязыке. В нём нет ни благозвучия, ни соразмерности.

– Надеюсь, что ты прав. Ну что, у тебя всё готово?

– Осталось немного. Подожди, сейчас закончу.

– Хорошо. Нужно спешить.

Аришта-Элем почти не слушал. Его взгляд привлёк входящий в залив караван судов, судя по ярко-алым парусам, из далёкого, почти сказочного Мидона. Точно, как он мог забыть, Миолли ведь так любит мидонийские гранаты! Раньше этими чудесными плодами они могли полакомиться разве что раз в год, да и то приходилось выбирать бледные либо чуть подгнившие, но сегодня он купит целую корзину самых лучших, багряно-красных, чтобы шкурка едва не лопалась от налитых соком зёрен, а если мидоняне привезли свои начинённые орехами белые пластинки, те, что так и липнут к зубам, возьмёт и их. Аришта-Элема однажды угостили такой, когда он разносил блюда на празднике у богатого купца, и с тех пор ему очень хотелось, чтобы Миолли тоже попробовала это лакомство. Уж очень она любит сладости, эта Миолли. Ну, теперь-то у неё их будет вдоволь!

– Готово, – Тхэрон отошёл от статуи и, чуть склонив голову на бок, осмотрел своё творение. – Ничего больше от этого куска камня уже не отсечь.

– Отменная работа, – кивнул Ган-Наон. – Достойно резца великого Тхэрона, но теперь нужно сделать то, что мы решили.

Тхэрон долго и с какой-то непонятной ненавистью смотрел на статую. На его лице отразилась нешуточная внутренняя борьба. Аришта-Элем впервые видел Непревзойдённого в замешательстве, и это было… страшно.

– Я не смогу этого сделать, – промолвил, наконец, Ваятель.

– Мне тоже тяжело, но это необходимо, – сказал Ган-Наон. – Ты знаешь, зачем мы начали всё это. Будущие поколения смотрят на нас. Ради них мы не можем отступить.

– Знаю, – тяжело вздохнул Тхэрон. Он повернулся к Аришта-Элему, и юноша вздрогнул. Лицо Непревзойдённого напоминало маску. – Прости меня…

Боль взорвала грудь юноши изнутри. Он хотел завопить, но с губ сорвался жалобный стон. Ещё не осознав, что случилось, он умоляюще смотрел в искажённое гримасой лицо Тхэрона и чувствовал, как там, внутри, что-то шевелится, нащупывает, сжимает сердце. Рывок, и лишённое опоры тело Аришта-Элема упало к подножию статуи. Ярко-алая кровь, хлынувшая из огромной раны в груди, густо забрызгала белые каменные ноги.

– Я чувствую себя подлецом, – донёсся сверху рокочущий голос. Не понимая, почему до сих пор жив, Аришта-Элем с трудом поднял взгляд, и увидел багряный ком, пульсирующий в кинжально-острых ногтях Тхэрона. Родственник, благодетель, старейшина их семьи стоял рядом, опираясь на посох. По щекам юноши хлынули слёзы боли и почти детской обиды.

– Мне тяжелее, это моя кровь, – сказал старик, но сожаления в его голосе не чувствовалось. – Мы делаем это для будущего, для всех людей. Так надо.

– Я позабочусь о его семье, – промолвил Тхэрон.

– Они не будут знать нужды, – кивнул Ган-Наон. – Все мы, знающие о Великом Изменении, будем заботиться о них и об их потомках. В них теперь будущее нашего дела, ключ к перемене судьбы рода людского. А теперь, закончи начатое.

Тхэрон перевернул руку, и Аришта-Элем с ужасом понял, что кровь толчками вырывается из его развороченной груди в такт биению зажатого в окровавленных пальцах сердца. Осторожно, если не сказать, с опаской, Непревзойдённый поднёс сочащийся кровью, трепещущий ком к груди статуи, мелкие красные точки усеяли снежно-белый камень. Ваятель тяжело, полной грудью вдохнул, и с его губ полились слова неведомого Аришта-Элему языка, чуждые слуху, невероятные, одновременно гортанные и певучие. Мастер творил заклятье, и воздух в комнате дрожал, сгущался, темнел, будто и не стоял за окном светлый, солнечный день. Закончив мерный речитатив громоподобным рыком, Тхэрон коснулся статуи окровавленным сердцем, и каменная поверхность поглотила забившийся быстрее багряный комок, словно мрамор на мгновение превратился в воду. По белой груди во все стороны поползло уродливое чёрно-багряное пятно.

– А теперь уходим, – сказал Тхэрон. – Во время опыта произошло несчастье, бедный юноша погиб, а мой дом был уничтожен… Вместе с горой, на которой стоял.

– Наша тайна будет сокрыта и надёжно защищена до нужных времён. Ты всё сделал правильно, величайший из великих.

– Величайший подлец, – Тхэрон бросил короткий, полный боли взгляд на распростёртого подле стремительно темнеющей статуи Аришта-Элема. – Идём.

Их шаги затихли в отдалении, и Аришта-Элем остался со страшной статуей один. Тёмное пятно ширилось, оно уже покрыло грудь, живот, бёдра, и с каждым кусочком отступающей белой поверхности юноша чувствовал, как по телу расползается омертвение. От кончиков пальцев, всё выше и выше, к тому месту, где ещё недавно билось сердце.

Последнее белое пятнышко исчезло под багряно-чёрной поверхностью. Несколько мгновений ничего не происходило, а затем… статуя пошевелилась. Гибким движением, то, что недавно было куском белого камня, повернулось, и пылающие багровым глаза обратились к Аришта-Элему. Юноша попытался завопить от безумного, дотла сжигающего душу ужаса, но связки горла ему уже не повиновались. Багровое пламя в глазах ожившей статуи полыхнуло нестерпимо яркой вспышкой, и этот огонь поглотил гаснущее сознание Аришта-Элема.

***

Свечи давно погасли. Холодный зимний воздух выстудил комнату начисто. Застыл жир в серебряных блюдах на столе, завяли цветы, покрылась ледяной моросью валяющаяся на полу чаша, некогда полная смерти. Хилон, свесив на пол руку, лежал на пиршественном ложе, укутанный задубевшим от холода хитоном, и на его посиневших губах играла счастливая улыбка. Он умер десятки раз подряд, и он был жив, а только это сейчас и имеет значение. Он, Хилон, сын Анакрета, жив, он чувствует ледяной холод и зябко дрожит всем телом. Он чувствует боль в израненой спине и онемевшую в неудобной позе руку, он жадно вдыхает свежий воздух, такой морозный, что колом застревает в горле. Он жив, и он чувствует! Он сполна насладится