Германия на заре фашизма - Андреас Дорпален

Гитлер находил своих последователей во всех перечисленных группах. Этот «человек народа», появившийся из мрака венских трущоб и окопов Первой мировой войны, социальный неудачник, преуспевший на кризисе и хаосе, имел удивительное чутье. Он, как никто иной, мог выразить надежды и тревоги отчаявшихся людей. Он знал, что немцам необходим сильный лидер, и был уверен, что именно он выведет страну из трясины, в которую ее завели глупость и предательство. Эта уверенность в себе придала его кампании поистине удивительную силу; тот факт, что он ни минуты не сомневался, что победа будет за ним, стократ увеличил образность и выразительность его речей.

Гитлер был также уверен, что Гинденбург не имеет таланта лидера, как и не сомневался в собственном предназначении. Он испытывал глубочайшее презрение к старому маршалу, который в его глазах олицетворял махровое довольство и осторожную неуверенность буржуазии. Однако при личном общении с Гинденбургом презрение исчезало, уступая место сильному чувству почтения к старому человеку. Гитлер так никогда и не смог преодолеть отчетливо выраженную неловкость в присутствии Гинденбурга – президент был впечатляющим представителем неизменно уверенной в себе социальной элиты, для него недоступной. Кроме того, старый маршал был удивительно похож на отца Гитлера, Алоиса Гитлера, в тени сильной и властной личности которого прошла юность Адольфа. Вполне возможно, что сдержанность и вежливость, которые Гитлер проявлял при личных контактах с Гинденбургом, были отражением прежнего сыновнего послушания.

Однако Гитлер не позволял своим чувствам влиять на его политические суждения. Он презирал Гинденбурга за то, что маршал так скудно использовал полномочия, предоставленные ему Веймарской конституцией. Когда в1928 году «Стальной шлем» предложил провести референдум по вопросу увеличения президентских полномочий, Гитлер отверг план. Он предупредил, что такое дополнение может примирить многих с веймарским государством. Но его главный аргумент заключался в том, что такой шаг будет бесполезным: ничего не будет достигнуто, если дать президенту дополнительные права, потому что он является продуктом «демократических» выборов, а значит, заражен тем же духом слабохарактерности, который отравил весь парламент. Марксисты, заявил Гитлер, стараются избрать уверенного, жесткого лидера; буржуазные партии, верные своей природной слабости, выбирают «подобного моллюску слабака, невежественного и лишенного воображения старика или труса, трепещущего перед ситуацией. <…> Любая попытка сделать законодательными методами из слабака оплот общества является самообманом. <..> История ведущих умов немецкой буржуазии от Бетман – Гольвега до Гинденбурга любого лишит иллюзий». Человеку, рожденному, чтобы править, не требуются руководство и поддержка парламентских институтов, да он и не позволит конституционным узам ограничить его свободу действий во время кризиса. Тот, кто выбран другими, чтобы стать «(диктатором», кто возьмется за дело, только если его конституционные полномочия будут расширены, никогда не выполнит ничего. Слабому человеку всегда будет не хватать некого высшего призвания для претворения в жизнь подобной миссии. Что же касается Гинденбурга, он слишком пассивен, слишком нерешителен, слишком готов к компромиссу, чтобы стать главой нации и ее спасителем. Или, как сказал Гитлер в другой раз, «<только герой может стать лидером».

Как бы глубоко Гитлер ни презирал маршала, в первые годы президентства Гинденбурга он ограничивался критическими замечаниями в личных письмах или на закрытых митингах. Презрительное отношение к президенту не мешало Гитлеру понять, что авторитет Гинденбурга так велик, что открытая критика может отпугнуть от него самого пока еще не очень многочисленных сторонников. К 1929 году главный нацист решил, что его положение достаточно укрепилось, чтобы позволить и публичную критику президента. Один из депутатов от нацистов, граф Ревентлоф, позволил себе оскорбительные высказывания о Гинденбурге во время дебатов в рейхстаге. Он говорил о полном отсутствии политического понимания у президента, утверждал, что все его решения подсказаны помощниками. Его обвинения потом долго повторялись в кулуарах и муссировались в партийной прессе. «(Разве Гинденбург еще жив?» – удивленно вопрошал заголовок передовицы, критиковавшей президента за принятие плана Юнга. «(Беспомощное заикание президента, – изощрялась пресса, – оставляет нас равнодушными». В другой газете содержался весьма мрачный прогноз: «Мы сможем увидеть день, когда проклятие всей нации падет на могилу старого человека». Нацисты проявили всю меру своей ненависти, пожелав увидеть Гинденбурга среди тех, кому предложенный закон о свободе грозил тюремным заключением за принятие плана Юнга.

Их презрение было направлено не только против осторожного президента лично, но также против буржуазных стремлений к закону, порядку и собственности, для которых Гинденбург – воплощение стабильности – был самым почтенным символом. Но для миллионов людей, столкнувшихся с безработицей и нуждой, эти ценности постепенно утрачивали свою привлекательность. Растерянные и беспомощные, они были готовы принять идеологию лишенных дома и корней ветеранов войны, которые не могли найти себе место в гражданском обществе и отворачивались от гражданских проблем. Лишившись средств к существованию, они искали утешение в презрительном отношении к материальным ценностям, которых они не могли добиться. Цели, поставленные перед ними Гитлером, превосходя однообразие повседневной жизни, делали их собственные проблемы несущественными. «Люди как листья, – говорил Гитлер, – сегодня они зеленые, потом желтеют, опадают и гниют, и вырастают новые листья. Мы живем, мы должны остаться, немцы должны остаться – это понятие вечное. Мы должны сохранить вечные ценности». Большинство людей считают свою персону излишне важной, заявлял он и уверял, что положение и деньги не играют никакой роли. «Мы все должны снова научиться великодушию, мы должны снова стать бескорыстными, и немцы должны опять научиться жить без зависти». Если они это сделают, их ждет славная перспектива национального и человеческого величия: «Новый дух оживет в немецком народе и вступит в борьбу против упадка в мире». Здесь были новый динамизм, уверенность и широта взглядов, которые резко контрастировали с осторожной сдержанностью, сухим и трезвым реализмом, с которым к людям обращались буржуазные ораторы. Гитлер наделял своих слушателей новым сознанием своей высокой миссии и, казалось, освобождал их от мрачной реальности повседневного существования.

Какие бы надежды ни вселяли его речи, они не обещали легкого процветающего будущего. Он предупреждал нацию о трудностях: «Дррога, по которой народ должен идти, если хочет добиться величия, не легкая и не удобная, напротив, это дорога непрекращающейся борьбы. <..> Все на этой земле есть борьба. Работа и борьба – это две концепции, которые в действительности являются одним и тем же. Нация, которая пойдет на величайшие жертвы, достигнет больше всего». Не порядок и безопасность являются критериями хорошей жизни, не благосостояние граждан является первоочередной целью хорошего государства, а готовность граждан умереть за свою страну. Подобные взгляды выражали многие ораторы. Как выразился один из самых резких, «буржуй, который правит сегодня, ориентируясь на свой бизнес, будет заменен воином. Его мир – такова непоколебимая вера молодого фронтового поколения – будет перестроен в духе солдата. Этот дух черпает свое вдохновение из авторитета и способности, команды и подчинения, ответственности и послушания». Это будет мир, в котором статус человека будет основываться на чести, а не на деньгах и в котором не будет ни каст, ни классов. Это также будет мир, в котором активность, беспокойство и отрицание всех принятых ценностей сметут сами основы буржуазного общества – но эту перспективу последователи Гитлера отрицали или замалчивали. Вместе с тем считалось, что в буржуазном обществе есть лишь очень немногое, что стоит сохранить.

Своим ошеломляющим успехом Гитлер был обязан не только углублению экономического кризиса. Он призывал к бунту против существующего общества, апеллировал к чувству отчаяния, которое формировало мышление существенной части нации, внушал нигилистические мечты, отрицал солдатский порядок и дисциплину, которые всегда воплощал Гинденбург. Аполитичный консервативный мир маршала основывался на социальной иерархии, к отрицанию которой теперь пришло большинство нации. Отвечая на царившие в народе настроения, Гитлер создал в рамках нацистской партии и штурмовых отрядов новый тип «политического солдата», который отвечал требованиям и политической активности, и солдатской дисциплины.

Вся мера крушения иллюзий в этих социальных группах отразилась в их готовности отказаться от самых почитаемых идеалов. Люди всегда гордились своей способностью защитить государство, символ национальной мощи и величия, которое существовало вне партийной политики и экономических забот. Они сражались против республики, потому что, по их мнению, она позволила эгоистичным слоям нации разрушить целостность государства. Тем не менее они не возразили, когда нацисты предложили низвести государство к простому инструменту народа, и это при том, что нацисты не оставляли каких – либо сомнений относительно своих истинных намерений. Печатный орган партии «Националсоциали – стише монатсхефте» изложил свои взгляды на государство как институт, заключающий в себе свой конец, и объявил, что эта конструкция попросту вызывает к жизни гражданскую и военную бюрократию. Гитлер тоже считал государство техническим аппаратом, который можно по желанию отбросить, если он больше не отвечает интересам нации. Он также не соглашался с концепцией армии вне политики, чья лояльность принадлежит государству как таковому, открыто требовал, чтобы рейхсвер присягнул на верность нации, воплощенной в его движении, и считал это выше всех обязательств перед «загнивающим государством».