Напряжение - Андрей Островский

Он отодвинул мешок, поднес к губам конец ручки и закрыл глаза. Потом, торопливо макая перо в чернильницу, стал наносить на бумаге вместо слов штрихи…

— У вас, должно быть, хорошая зрительная память, — сдержанно похвалил Дранишников, разглядывая поясной портретик мужчины. Под ним — фамилия, имя, возраст и особые приметы, в скобках — псевдоним. — И рисуете неплохо. Учились?

— Нет. Хотел бы, но не мог… Для себя рисовал немного, да так — баловство одно. Но видите, сгодилось, вместо фотоаппарата, — хмыкнул, улыбнувшись. — Я вам нарисую еще пятерых или, пожалуй, шестерых. Но на большее не хватило времени. Там ведь любопытные сразу вызывают подозрение. А начали подозревать — спишут. Любым способом. Так что пришлось собирать по крупиночкам. Но эти люди, — помахал пальцем, — на особом счету у фашистов, их любимцы. И готовят их на самые важные задания.

— Почему вы так считаете?

— Усиленные занятия, по своему расписанию… Режим послабее, а значит — доверие… Это враги, озлобленные… Им терять нечего.

— По-вашему, остальные — не враги?

Русинов энергично покачал головой:

— Вы меня не так поняли. Кроме этих есть еще… Народ там всякий. Поживешь с ними, почувствуешь, кто чего стоит: одни когти рвут, чтобы служить фашистам, другие отбывают по необходимости.

— А вы, как я смотрю, наблюдательны. Кто возглавляет школу?

— Подполковник Мёниг.

— Могли бы вы нарисовать его портрет?

— Наверно, смогу. Надо попробовать.

— Только не сейчас. Бумагу я дам, чернила или лучше карандаши? А сейчас вас проводят. Когда понадобитесь — вызову.

Оставшись один, Дранишников сложил в сейф пачки сторублевок (пять по десять тысяч) из мешка Степана, осмотрел автоматы; сильная лупа увеличила до размеров спичечного коробка синюю марку с летчиком. Потом набросал вопросы, которые необходимо было задать при разговоре по «ВЧ» с Рыбинском.

Когда Дранишников зашел в кабинет Арефьева, дивизионный комиссар говорил по телефону «ВЧ». Он сидел в этот поздний час, позволявший расслабиться, в расстегнутом до половины кителе, упершись в спинку жесткого кресла и положив ноги в шерстяных носках на стул, — они у него в последнее время отекали. Дранишников хотел было уйти, но Арефьев, не глядя на него, повертел рукой в воздухе и ткнул пальцем в сторону стула — Дранишников сел. Он всегда испытывал неловкость, чувствовал свою неуместность, присутствуя при чужих служебных разговорах, и старался думать о своем, чтобы не прислушиваться. Тем не менее все же понял, что говорил Арефьев с членом Военного совета флота Смирновым, и речь шла, по-видимому, о Лукинском.

— За весь институт он, конечно, не работал, — усмехнулся Арефьев, чуть меняя положение ноги. — Мы консультировались по этому поводу. Дело представляется следующим образом: он занимался по собственной инициативе расчетами необходимых мощностей турбин при новом виде энергии и расхода пара для них. Собственно, тем же самым он занимался и до войны, с той лишь разницей, что топливом служил флотский мазут… Да-а, совсем иное дело… Это одна из проработок на перспективу. Вопрос частный, но теоретическое и практическое значение его огромно и весьма важно, особенно для флота… Разумеется, изобретение…

Потом Арефьев долго молчал, слушая, и засмеялся:

— Кто же это скажет?.. С мертвого какой спрос… А вот тут уж наша забота, Николай Константинович. И мы кое-что предприняли… Хорошо, хорошо, буду держать в курсе…

Он положил трубку на аппарат, повернулся к Дранишникову. Тот тотчас же встал.

— Член Военного совета просит информировать его о всех новых данных по ходу расследования дела Лукинского, — пояснил Арефьев. — Об этом деле доложено Андрею Александровичу Жданову. Все наши мероприятия одобрены, теперь слово за нами… Кстати, ты Тихомирова знаешь?

— Капитана первого ранга? — спросил Дранишников — Знаю.

— Член Военного совета и Политуправление флота рекомендуют нам его секретарем парторганизации.

— Дельный мужик, спокойный, толковый, с ним работать легко, — сказал Дранишников, кладя перед дивизионным комиссаром карандашный портрет.

— О, барон фон Остеркампф! Он же подполковник Франц Мёниг! — удивился Арефьев, спуская ноги на пол; застегнул китель, протер очки, водрузил их на мясистый нос — Известная личность, известная… Старый лис! Он свои зубки показывал еще в тридцать шестом году, но поломал… И кто же так великолепно изобразил его?

— Узнали? Мне важно было выяснить, как художник схватывает натуру по памяти. Умеет ли передать портретное сходство. Значит, умеет. А рисовал Русинов-Мартыненко.

— Как раз по этому поводу я тебя и вызывал.

Положив другой лист с портретиками, Дранишников встал за широкой спиной Арефьева.

— По словам Русинова, наиболее перспективные ученики Мёнига. — Выждал с минуту, упер палец в один из портретов, средний в нижнем ряду: — Как вам это нравится?

— Что ж, прекрасно, я думаю ты такого же мнения. — Арефьев запрокинул седую голову, пытаясь достать глазами Дранишникова; не достал. — Сядь, Олег Сергеевич, не прячься, а то я так шею могу сломать… Тут Русинов наверняка ошибается, но это уж не его вина, а скорее наша… Значит, закрепился, не даром мы с тобой трудились, а? — Засопел удовлетворенно, потер руки. — Значит, в любимчики попал? Молодец, молодец… То-то давно вестей не подает.

— Да, очень неожиданная и ценная информация… Вообще Русинов дал интересные сведения.

— А степень достоверности?

— Вполне удовлетворительная. То, что удалось проверить, вполне… Характеристика самого Русинова — положительная. Комсомолец, старший комендор на тральщике «Спрут», имеет благодарности. Тральщик затонул двадцать восьмого августа и а Таллинском рейде. Русинов считается пропавшим без вести. Биографические данные, полученные нами из Рыбинска, полностью совпадают с теми, которые сообщил он сам…

— Но что-то тебя смущает, да? — уловив в голосе Дранишникова какое-то колебание, спросил Арефьев.

— Смущает вот что. Он ошибся в дате — на день, — когда говорил о гибели тральщика, следовательно, в дате захвата фашистами Таллина.

— Хм. — Широкие брови Арефьева настороженно поднялись. — Это весьма существенно. И чем он объясняет неточность?

— Ничем, оговорился…

— Такую дату участнику событий забыть трудно.

— В том-то и дело… Естественно, возникает вопрос: Русинов ли перед нами? К сожалению, у нас фотографии Русинова нет. Ждать же, пока пришлют из Рыбинска, мы не можем. А решать, что делать, надо сейчас.

Помолчали. Из приглушенного динамика доносились марши. Арефьев отпил с гримасой глоток хвойного настоя.

— Любопытно, что преподавателя в своей детской школе он назвал правильно, — проговорил Дранишников, — хотя учился в тридцать седьмом году. Не, думаю, чтобы абвер имел такую исчерпывающую информацию о Русинове.

— Давай отойдем сейчас от деталей, — сказал в раздумье Арефьев, отставляя стакан и накрывая его бумажкой, — и посмотрим в целом. Попробуем вывернуть все наизнанку и определить, кому что выгодно. Предположим, что это дезинформация, — хлопнул ладонью по листу с портретами, — те двое с Русиновым тоже неугодны фашистам и по их заданию ликвидированы его руками. — Втянул голову в плечи, посопел. — Ну что ж, возможно… Сложный, конечно, ход, но допустим… Далее. Русинов, опять-таки предположим, по заданию абверу переходит к нам, сообщает неизвестные нам детали функционирования школы, чем немцы очень дорожат, и, наконец, раскрывает явку, то есть по сути дела рушит агентуру. Зачем? — посмотрел из-под очков на Дранишникова. — Только для того, чтобы войти к нам в доверие? Но не слишком ли дорогой ценой? Кто такой Русинов? Да никто, обычный связной, пешка на шахматной доске. Отдавать за пешку тяжелую фигуру, и не одну, а несколько… Нет, увольте, не будем оглуплять немцев, не такие уж они болваны.

Дранишников молчал, теребя пустую трубку, — Арефьев не курил и не выносил табачного дыма, особенно махорочного.

— А память… Память, замечу, прехитрая штука. — Арефьев снял очки, на переносице — красная полоска, глаза стали беспомощными. — У меня был случай, когда я забыл имя товарища, с которым учился и довольно часто встречался. Фамилию помню, а имя забыл, хоть убей! Несколько минут мучился, вспомнил, разумеется смеялся над собой, но… И здесь ошибка в дате может быть естественной погрешностью памяти. Это возможно. Тем более что в других вещах, для нас важных, ошибок нет.

— Все равно, ошибка есть ошибка, — хмуро произнес Дранишников.

— А общее впечатление о нем у тебя какое?

— Да в общем положительное, даже, я бы сказал, хорошее.

— Оно совпадает с моим. Он готов идти?

— Готов.

— Я думаю, это беспроигрышный вариант. Хотя, безусловно, известная доля риска есть. Давай-ка, Олег Сергеевич, прикинем, чем мы рискуем…