Напряжение - Андрей Островский

Нервы сдавали. Огромными шажищами, с автоматом наперевес, он уходил вперед, неожиданно круто поворачивался и, отчаянно матерясь, требовал, чтобы все шли рядом. Кирилл покорно трусил к нему со своей тяжелой рацией за спиной. Николай, делая вид, будто изнемог, плелся нога за ногу.

В один такой момент, когда Кирилл поравнялся со Степаном, Николай скомандовал себе: «Стоп! Сейчас!» Бросило в жар от неминуемого; мощными толчками забилось сердце. Утопил предохранитель и, расставив одеревеневшие ноги, крикнул исступленно. Степан и Кирилл вмиг обернулись. Нажал спуск… Треск выстрелов пронзил тишину. Оба упали. Обмякший сразу Николай постоял в секундном замешательстве — в голове путаница, с руками не совладать — и опрометью бросился к ним.

Пуля попала Кириллу в глаз; он лежал на спине, подмяв рацию, и еще вздрагивал. Из живота Степана била кровь, черным пятном расползаясь по льду. Плохо соображая, Николай, схватил валявшийся подле Кирилла автомат и тут же бросил его, метнулся к Степану, начал стаскивать с него вещевой мешок… И вдруг удар под колено свалил Николая. Большим грузным телом Степан навалился на него, хрипя и извергая проклятья.

— Сучье падло, сволочь…

Слабеющие руки тянулись к горлу, отвратно пахло кровью. Задыхаясь, Николай с трудом отвел их, выбрался из-под Степана, отскочил, выстрелил короткой очередью…

В беспамятстве снял Степанов мешок, рванул орден, обшарил труп и, навесив за плечи автоматы, качаясь, зашагал прочь.

На востоке появилась светлая полоска, когда он, обессиленный, мокрый от пота, дотащился до берега. Впереди темнели бугры; справа — силуэт, напоминающий судно… Щелкнул выстрел, следом другой, третий… Просвистела пуля. Николай встрепенулся, поднял руку с автоматом, крикнул изо всех сил:

— Не стреляйте, свой я, свой, не стреляйте!.. — И бросился навстречу.

Выстрелы прекратились. К нему бежали краснофлотцы, окружили плотным угрюмым кольцом, а он все повторял, как заклинание:

— Свой я, не стреляйте, свой…

— У нас там своих нет, все чужие.

— Ого, автоматов-то сколько! На целый взвод хватит!

— Сдавай оружие!

Сорвали с него автоматы, стали обыскивать, но он не давался.

— Оружия больше нет, а документы не трогайте, нельзя, ребята… Позовите командира.

— Да чего с ним тарабанить! Врежь ему, Федька, по харе на первый раз.. Свой!.. Будет знать своих!

— Отставить! — резким тенорком крикнул молоденький лейтенант, расталкивая краснофлотцев; в одной руке пистолет, в другой фонарь. — Что здесь происходит?

— Да вот, говорит, свой, с той стороны прибег…

Лейтенант направил свет на Николая — увидел дикие глаза, раскрытый рот, мелко и часто заглатывающий воздух, лицо грязное, в крови, пот струями стекал со лба, на носу капля…

— Кто таков? Фамилия, документы, — грозно сказал лейтенант, не опуская пистолет.

Николай не шевельнулся. Облизнул сухие губы, произнес тихо:

— Товарищ лейтенант, не могу я говорить. Ведите меня в особый отдел флота.

Лейтенант опустил глаза, раздумывая. Крикнул жадно прислушивающимся к разговору краснофлотцам:

— Разойдись! — и после этого скомандовал Николаю: — Вперед!

12. ИЗВЕСТНАЯ ДОЛЯ РИСКА

— Настоящая фамилия моя Русинов, Константин Афанасьевич, — говорил Николай; глубоко в животе что-то сжалось трепетно под тяжелым взглядом батальонного комиссара. — Родился в деревне Шерстобитово Нижегородской губернии в двадцать первом году. Когда мне было одиннадцать лет, отец со всеми нами перебрался в Рыбинск — там жила сестра матери, — устроился на маслобойный завод чернорабочим. В Рыбинске в сороковом году я был призван на флот. Проходил службу в Таллине, на минном тральщике, старшим краснофлотцем. Там же участвовал в боях, комсомолец…

— Были комсомольцем, — поправил Дранишников, перелистывая краснофлотскую книжку на имя Николая Мартыненко. — Продолжайте, я слушаю.

Лицо у Дранишникова желтое, нервное; желваки играли на скулах. Русинов тронул пальцем приклад автомата (все три лежали на столе перед комиссаром), откашлялся.

— При отходе наших из Таллина двадцать девятого августа мы попали в самое пекло…

— Как вы сказали? — поморщился Дранишников. — Двадцать девятого августа? Но наши войска отошли двадцать восьмого. Интересно, где же находился ваш тральщик целые сутки?

Русинов качнул головой, лицо стало белым.

— Да, конечно, двадцать восьмого… Жуткий был день. Наши корабли попали в минное поле, стали подрываться… Огонь, грохот…

— Дальше…

— Тральщик наш получил две пробоины в носовой отсек, мы начали тонуть. В воде я кое-как ухватился за кильблок. Сколько держался, не знаю, темнеть уже начало, а потом, наверное, стал захлебываться, потому что не помню, как фашисты меня подобрали, — очнулся на берегу. И — в лагерь. Там же, под Таллином… Били, еда — гороховая баланда раз в сутки, с утра до вечера таскали гравий. В бараках — грязь, вши, раненые вместе со здоровыми, врачей не было, тут же и умирали…

— Это все известно. Говорите о себе…

— Был у нас в лагере один тип. Губанов, но, может быть, это не настоящая его фамилия, кажется, бывший младший лейтенант. При каждом удобном случае он заводил разговор, что у гитлеровцев есть военные школы и туда принимают русских, хорошо с ними обращаются, кормят. Со мной он тоже говорил.

Дранишников поджал тонкие губы в иронической усмешке:

— Понравились ему?.. О назначении этих школ он вам говорил?

— Нет. Но я, конечно, понимал, что это за школы, Я думал так: попаду туда — сумею вернуться к нашим. И даже помочь чем-нибудь. Иначе выбраться оттуда было невозможно. В школу они меня взяли, не сразу, правда, но взяли.

— Каким же образом?

— Я придумал себе другую биографию. Мне было это нетрудно, потому что в нашей деревне почти все Русиновы. И очень хорошо помню — пацанами мы бегали смотреть, — как выселяли в Сибирь кулака Афанасия Русинова, тезку отца. Дом у него был кирпичный, четыре лошади, одиннадцать коров, огромный сад… Вот я и решил сделаться вроде как бы его сыном. А сын кулака разве может быть доволен Советской властью? Сказал Губанову. Через день вызвали меня к коменданту лагеря майору Бергману. Я ему повторил все, что говорил Губанову. Несколько дней меня не трогали — наверно, проверяли, потом снова вызвали и спросили, хочу ли я служить немецкому командованию. Я согласился…

Дранишников вышел из-за стола, остановился перед Русиновым, подергивая ногой. Сказал глухо, не отрывая от него взгляда:

— Вы отдаете себе отчет, что ваш поступок — измена Родине, измена воинской присяге? Вы знаете, чего вы заслуживаете?

— Знаю, — виновато покивал головой Русинов, оставаясь сидеть прямо. — Но знаю и себя. С первого дня в школе я начал готовиться к переходу к своим. И вот я здесь. А теперь, — пожал плечами — делайте со мной все, что я заслуживаю. Отдайте под трибунал, в штрафбат… Я готов…

— Ну, это само собой… Искупать вину перед Родиной придется. А большей вины, чем измена, нет! — Дранишников подошел к окну, раскуривая трубку; на дворе — серенький денек, тихо; падал снег. Повернулся резко всем телом к Русинову: — Номер вашей бывшей войсковой части?

— Пятьдесят шесть ноль девять.

— Кто был командиром тральщика?

— Капитан третьего ранга Житков Петр Прохорович.

— Что с ним стало?

— Вероятнее всего, погиб тогда. Я его больше не видел.

— У вас есть семья в Рыбинске?

— Отец перед войной умер, мать была жива, сеструха младше меня, Зоя…

— Вы призваны в армию сразу после школы?

— Не сразу. Я учился семь лет, а потом плавал на пароходах матросом, Рыбинск — Астрахань и на Каму.

— В какой школе учились?

— В четырнадцатой.

— Учителей помните? Кто преподавал литературу у вас в седьмом классе?

Русинов поморгал ресницами; кожа на лбу собралась в вертикальные складки.

— Литературу?.. Майя… Майя… Как же ее?.. Майя Николаевна, нет, Майя Федоровна, вот как, но фамилии я не помню. Нам фамилий учителей не говорили.

— А теперь расскажите о разведывательной школе, откуда пришли. И полнее, все, что знаете. Где она находится?

Дранишников вернулся на место, сцепил длинные тонкие пальцы у подбородка. Воспаленные глаза уперлись в вещевой мешок — пятно запекшейся крови, дыра от пули, из которой высыпались на темный лак стола махорочные крошки, — Степанов мешок. Говорил Русинов ровным голосом, слишком уж уверенно и деловито, и это настораживало. Заученный текст?

— Дайте мне листок бумаги, — вдруг попросил Русинов, — я напишу вам настоящие фамилии кое-кого из курсантов и их клички. Может, сгодятся.

Он отодвинул мешок, поднес к губам конец ручки и закрыл глаза. Потом, торопливо макая перо в чернильницу, стал наносить на бумаге вместо слов штрихи…