С высоты птичьего полета - Станислав Хабаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В молодости Эрик Гаушус – яркий представитель молодой научной поросли, занимавшейся управлением первых кораблей и межпланетных станций, а точнее – талантливо занимавшийся всем, за что ни брался, сделал снимок из окна собственной квартиры – «графика зимы»: на белоснежном фоне дворика черные линии невысокой ограды сквера, дорожки, кусты, деревья. А вот теперь перед нами огненная графика ночного Парижа. Картина была столь прекрасна, что мы, не выдержав, закричали разом: «Ур-р-ра», чем испугали сопровождавшегося нас служителя.
О Париже я читал немало, но лучше всего, на мой взгляд, написал Виктор Некрасов в журнале «Новый мир». Он для меня был всегда настоящим литератором, и после его отъезда я старался следить за его эмигрантской судьбой. И теперь, когда Некрасов мертв и похоронен под Парижем на русском кладбище, я узнал, что именно год назад, в январе 1987-го, Виктор Конецкий встречался с ним рядом, в кафе, на бульваре Монпарнас.
Интересно взглянуть на то же чужими глазами. С наблюдательностью маститого литератора Конецкий писал о гостинице: «три толстенных телефонных молитвенника на тумбочке у изголовья…»; но потом, с известной долей развязности, назвав улицу «Вожирард», он рассказывал о встрече с Некрасовым, о знакомых местах и среди них о Монпарнасской башне.
Из окна кафе «через площадь был виден огромный небоскрёб, вполне нелепый – Монпарнасская башня, на пятьдесят втором этаже которой прошлым вечером французская полиция провела эффектную операцию по борьбе с террористической экстремистской группировкой „Аксьон директ”. У террористов нашли одиннадцать килограммов взрывчатки – вполне достаточно, чтобы крыша этого нелепого (..?) небоскреба взлетела намного выше Эйфелевой башни…»
Почему «нелепого», объяснений не было дано и осталось на совести литератора. И вообще создавалось впечатление, что изложение Конецкого – пивной трёп, в котором изредка сверкают искры истины и таланта.
Чем делился Некрасов?
«…Французы оказались куда замкнутее…». А чего им, собственно, распахиваться перед рефлексирующим эмигрантом?
«…прижимистее, чем он ожидал. И бесцеремоннее в то же время. Долго не мог привыкнуть к поцелуям на каждом шагу…»
Прижимистые? Ну, не знаю, наоборот казалось, что французы очень щедры. Может, на фоне нашего – закружиться, загуляться – всё может выглядеть не таким широким. Или прижимистость в их экономном и мудром использовании людей и средств, и оттого их очевидные достижения. Причем не только в духах и моде, и в создании совершенных самолётов и прочей техники, где им в затылок выстраивается весь мир. Видно, Некрасову были контрастны радушные встречи, когда принимали его как известного литератора, представителя огромной страны, с блеклым фоном эмигрантских будней. Впрочем иного нет, и последние некрасовские слова приходится воспринимать в изложении Виктора Конецкого.
«…Я и полюбил этот глупый Париж. Терпеть не могу шираков, ле пенов с его фашистскими миллионами, забастовщиков и вот всех этих, – он круговым макаром мотнул головой… – но Париж я люблю».
Ночной Париж
На флагштоках при въезде на фирму «Аэроспасиаль» нас встречают три флага: французский, советский и специальный белый с голубыми буквами – АЭРОСПАСИАЛЬ. Мы в особой авиаракетной республике. Охранники в странной форме суетятся вокруг нашей въехавшей машины, нам выдают особые пропуска. Направо специальное здание, где идут заключительные комплексные испытания, но сначала в конференц-зал. Нас встречает директор Энтаблисамана мсье Каляк. Оказалось, что начальник отдела Руе умер и теперь его возглавляет Мартен. Из любезности нам разъясняют структуру «Аэроспасиаль», показывают исторические здания и цеха сборки «Ариан», а вечером фирма приглашает нас в «Лидо» – знаменитое кабаре на Елисейских полях.
Собрались у входа в кабаре. Французские коллеги с жёнами. Выясняется, что многие из них в «Лидо» первый раз. Рядом небольшая очередь у входа в кинотеатр. Вошли, огромный удобный зал, уступами к сцене. Перед самым представлением столики у сцены опустились, освобождая обзор. Но до того Владлен Вишнеков лихо отплясал на сцене с мадам Тулуз. Сидели по четыре человека. За нашим столиком напротив меня переводчица Элен и Анц, рядом Обри.
Началось представление. Красивый и быстрый кордебалет. Но отчего-то ко всему привыкаешь, и неприкрытые груди обнаженных до пояса танцовщиц почему-то воспринимаются в порядке вещей.
Смена красок, костюмов, освещения. Поражает выдумка и техническое совершенство сценических эффектов: водопад, извергающийся вулкан. Куда мы только не попадали за эти полтора часа: в Египет, на Таити и даже на морское дно.
Наконец, всё окончено. Выпиты две бутылки шампанского, пустые переворачивают, оставляя в ведерке на столе, третья остается неперевернутой, и мы отправляемся к выходу.
Жены Анца и Мартена, к моему удивлению, сидели за другими столиками. Так принято и, наверное, это хорошо. Лабарт повез нас показать Дефанс. Гигантские небоскребы темнели исполинскими животными, затем нас прокатили по опушке Булонского леса – «для экзотики». Развлекая нас, он обратился к дежурившей на панели проститутке:
– Мадам, не скинете ли на групповичок?
На что она с достоинством ответила, посылая его, как говорится, вдоль забора: – Мсье, порт Майо там.
С утра подводили итоги испытаний. Пьер Пикар подробнейше перечислял виды квалификационных испытаний. Объём был велик, а времени было в обрез, и приходилось поторапливаться. Но мы мысленно рядом. Нас влечет к себе небольшой, но высокий испытательный зал, где готовятся две конструкции. Резервная установлена на полу, на ней будут проверяться раскрытие и отстрел. А основная, подвешенная, распростертая в воздухе, продемонстрирует режимы вибрации.
Невесомость и для той и для другой имитируется по-своему. Резервная конструкция оперта на ножки с подшипниками и будет раскатываться на полу, а вот основная летная конструкция, развернутая словно паутина или решетчатый ковёр-самолёт, подвешена на упругих нитях к потолку, и вес с неё снят не упором, а подвесом. На столах расставлена управляющая и измерительная аппаратура, и торжественно строгий Мишель Ко ведет через микрофон отсчёт «двадцать, девятнадцать, восемнадцать…» и так, дойдя до нуля, он почему-то снова начинает счёт: «один, два…»
Но вот конструкция раскрывается. Она раскатывается и, дергаясь, замирает. И тотчас вспыхивают обсуждения, вопросы: «почему два стержня не зафиксировались?» Фотографы всё фотографируют, телевизионщики ходят со своей камерой, стоит шум. Так всегда бывает, когда в публике много непосвященных. Именно им интересно многое, что так ясно остальным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});