Новый Мир ( № 7 2013) - Новый Мир Новый Мир

К Шварцу зашли четверо. o:p/

Сначала они прошлись по комнате. o:p/

И Шварц, и его жена молча наблюдали за каждым их движением. Один из них подошел к детям Шварца, приказал им встать и сложить лоскуты меха на полу. o:p/

Потом он подошел к Шварцу и, прикрикнув, спросил, почему тот не выполнил приказ о сдаче меха. o:p/

В начале зимы немцы приказали евреям сдать весь мех, за неисполнение — расстрел. Тогда евреи за ночь наполнили мехом крестьянские сани, на которых конфискованный мех увезли в направлении вокзала. Шварцы тоже отдали новую шубу, отпоротые вороты с пальто жены и дочерей, штраймл, лисьи и заячьи вычиненные шкурки, которые Шварц купил на Старом рынке у скорняков-гуцулов. А старую шубу, почти разлезшуюся по швам, распороли на несколько полос, и так переживали зиму 1941 года. o:p/

Шварц попытался что-то объяснить. Но его первого толкнули в спину и повели по лестнице вниз. За его спиной кричали жена и дети. o:p/

Шварцев поставили перед домом и приказали повернуться лицом к окну. o:p/

Фигуры с карабинами отражались в окне, и Шварцу хорошо было видно, как трое солдат заряжают свои карабины, а четвертый подбегал, немного опоздав, с наброшенными вокруг шеи меховыми полосами… o:p/

Первым позвали Михайла, который въехал в гетто и остановился возле дома Шварца. Михайло узнал Шварца, его жену и трех его младших детей. Еврейская полиция тащила по снегу тела убитых и складывала на Михайловы сани. o:p/

Белую муку снега распороли и посыпали красной корицей крови. o:p/

Снег продолжал падать, и тучи, проплывавшие над городом, напоминали рыхлое тесто из пекарни Шварца. o:p/

o:p   /o:p

Про музыку o:p/

o:p   /o:p

В этом городе музыка, если ее воспринимать как упорядоченный строй звуков, вроде правильного равнения войска, почему-то пряталась в оркестровой яме местного театра, звучала со сцены филармонии, бухтела с летней эстрады в парке, разрывала ночную тьму с танцевальной площадки на островке, где стали проводить дискотеки. Наверное, прозябала также в полуподвальных помещениях, где собирались на репетиции самодеятельные группы подростков, ориентированные на битлов или «Smokie», взрывалась ресторанным праздником-который-всегда-с-тобой, бобинами с записями уголовного фольклора, Высоцкого и «Машины времени». o:p/

Город жил с музыкой, в музыке и без нее. o:p/

И когда летом возле дома молодежь слушала кем-то вынесенный из дома магнитофон или песни под гитару, то небрежно, словно окурок, брошенные слова: «Чувак, вруби свою музыку громче, если можешь…», становились ключом, открывавшим врата поколенческого братства, принадлежности к чему-то, чего не понять другим. Это не проясненное до конца ощущение молодости, свободы, наглости, провокации становилось музыкой, которую мы слушали и горланили возле подъездов, иногда шустро убегая от дежурного наряда милиции и дружинников, которых вызывали время от времени затерроризированные нами добропорядочные граждане нашей страны. o:p/

Однако зимой все это приостанавливалось — ну, музыка становилась другой. o:p/

Зима пахла привезенными из Москвы апельсинами, шуршала фольгой новогоднего шоколада и стреляла пробками новогоднего шампанского. Несколько дней подряд перед Новым годом советская торговля вспоминала про граждан своей страны и делала для них небольшой праздник с небольшой драмой: вдруг повсюду выбрасывали сгущенное молоко, коробки конфет, шампанское, мандарины, лимоны и рижские шпроты. Сплошные очереди в магазинах теперь выходили на улицы, и покупатели становились бойцами фронта советской торговли: какая-нибудь тетя Вера держала оборону за всю торговлю, а покупатели оборонялись каждый за себя. После Нового года зима возвращалась к привычному ритму, и предновогоднюю авангардную какофонию сменял пережеванный мелос будней. o:p/

o:p   /o:p

Бутафория o:p/

o:p   /o:p

Упадок империи — Советского Союза, страны, которая, казалось, существовала в нашем сознании как понятие вечное, — начался давно, но свидетелями этого упадка, а потом полного разрушения стали мы. Понимали ли мы тогда, что находимся в самом центре исторических перемен? Конечно, такая ускоренная смена событий в целой стране — Национальные фронты в Прибалтике, война в Нагорном Карабахе, жертвы в Тбилиси и Вильнюсе, а потом Народный Рух в Украине — создавала ощущение полной неуверенности и хаоса, который ураганом пронесся над огромными просторами от Бреста до Сахалина. o:p/

Нам было немного за двадцать, когда объявили перестройку и новый курс партии, и почти под тридцать, когда Украина стала независимой. В таком молодом возрасте даже гибель империи, хаос в стране и разрушение всего, к чему мы привыкли и что казалось неизменным, не могло нас политизировать. Мы оставались молодыми балбесами, которые искали развлечений и смысла всего, что происходило вокруг и, в конце концов, нашей жизни. o:p/

Из окна бутафорского цеха театра виден памятник Тарасу Шевченко, который присел. За эту сидячую позу скульптора много критиковали, но тот отбивался, мотивируя тем, что это, по его замыслу, Шевченко периода «трех лет», который устал и присел на почаевских холмах. Позднее, когда волна критики утихла, кто-то высказался, что сидячий памятник Шевченко — лучше, чем никакого, как вон во Львове. o:p/

В бутафорском цеху работы нету. o:p/

Пара-тройка сколоченных досок, предназначавшихся под какую-то декорацию, так и остались недокрашенными, и сложно было догадаться, что это за конструкция. Спектакль отменили, актерам не платят уже несколько месяцев, они немного побастовали, кое-кто даже посидел на театральных ступенях, поставив перед собой шапку, в которую так никто ничего и не бросил. Городская газета сделала об этом репортаж, но никакой широкой дискуссии или сочувствия граждан такая акция не вызвала. Всем было тогда хреново. Театр стоял на площади своего имени, как брошенный корабль, команда которого разбрелась кто куда. o:p/

В бутафорском цеху было только два сотрудника. Помещение, в котором готовили декорации, подкрашивали материю, сбивали разнообразные конструкции, переделывали старые декорации на новые, было вытянутое, с высокими потолками. На полу расстелено длинное полотно, повсюду полно жестянок с краской, стеклянных банок и бутылок. o:p/

Чувак высокого роста, что сколотил доски, в разговоре доверчиво кроет матом режиссера и главного художника за придурочность в трактовке сценического пространства, заместителя директора — за нехватку новых материалов для декораций, а художественного руководителя театра — за невыданную зарплату. За них всех заступается, споласкивая в умывальнике два граненых стакана и банку из-под майонеза, его напарник, старше лет на десять — начальник цеха: o:p/

— Еще пять лет назад все было: гастроли, зарплата, репертуар… o:p/

Длинный отмалчивается, он как раз раскладывает закуску на табурете, проверяет, все ли сервировано, идет в глубь цеха и с нашей помощью сдвигает несколько запыленных кресел с разодранной и замасленной обивкой. Вдруг длинный поднимает вверх палец и подходит к окну. Нас интригует его молчание: перед памятником Шевченко стихийная демонстрация, в основном сельские женщины в завязанных под подбородком платках и мужчины в вышиванках, местный политический лидер несколько раз машет рукой, показывая им направление. Подняв флаги и хоругви, толпа, подбадриваемая этим самым лидером через мегафон, покидает небольшую площадь перед Шевченко, который провождает их невеселым взглядом обронзовевших глаз. Длинный возвращается к табуретке, за которой терпеливо сидит и ждет начала нашего закваса его начальник. Я замечаю, что сельских женщин, которые пошли крестным ходом к православному собору, сменяют общественные организации области с самодельными плакатами «Прочь от Москвы», «Смерть коммуне», «Империи конец» и «Слава Украине». Плакатов сотни. Устанавливают микрофоны, и ораторы, апеллируя к Шевченко, все время что-то наэлектризовано бросают в толпу, а сотни рук им каждый раз аплодируют. Жаль, что ничего не слышно: окна плотно закрыты и замазаны краской десятки лет назад. o:p/

Длинный начинает разливать, кто-то провозглашает тост, стаканы и баночки из-под майонеза глухо позванивают, после первых трех беседа еще как-то не клеится. Но когда приговорены уже две поллитровки, разговор входит в обычное русло: длинный начинает путаться в словах, политических партиях и организациях страны, ругает коммунистов и вспоминает своего деда, который был националистом, его начальник, наоборот, вяло защищает Союз и стабильную жизнь и с недоверием относится к новоиспеченным местным лидерам Руха, считая, что все они — бывшие коммунисты и карьеристы. Постепенно, закурив, вы переходите на более свободные темы, и ты узнаешь прикольные случаи из жизни актеров и актрис, кое-что из истории бутафорского цеха и их профессиональных секретов. o:p/