Сладкая горечь слез - Нафиса Хаджи

С этого дня я начала наслаждаться — рассматривать, слушать, обонять и осязать Карачи с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом, как когда-то представляла идеального путешественника Бабушка Фэйт. Я превзошла ее — я понимала язык и говорила на нем. Но следовала духу заветов Бабушки Фэйт, позволив чувствам «я не знаю» и «я не понимаю» овладеть мною, дабы раскрыться настежь и просто воспринимать мир.

С Фазлом я виделась еще несколько раз, слушала рассказы о том, что происходило с ним после того, как наши пути пересеклись, о тех, с кем он встречался в Гуантанамо, куда я все же надеялась попасть. Если бы я задавала вопросы, дело пошло бы быстрее, но я сдерживалась, используя только уши, как мой отец, когда я была совсем малюткой. Я позволяла ему говорить в его собственном ритме, не превращая наши новые отношения в допрос, который ему уже случалось переживать в моей компании.

Приходилось отбиваться от настойчивых предложений тетушки Садига и его невестки повторить шопинг. Они наперебой твердили, что в своей новой пакистанской одежде я полностью слилась с окружающей средой.

— Никто и не догадается, что ты не пакистанка, — веселилась дочка Джафара и Хасины, Батул.

— Настоящая и очень красивая пакистанка! — заявила Асма, ее бабушка. Моя внучатая бабушка. Именно она начала наставления на тему «как-я-должна-обращаться-ко-всем».

— Но, дорогая моя! Ты же не можешь называть нас по именам! — в ужасе воскликнула она, услышав, как я разговариваю с Диной. — Она ведь твоя дади! Ты не должна звать ее Дина!

И я начала звать всех «тетушка» и «дядя». Кроме Дины. Я спросила, могу ли обращаться к ней Дина Дади.

— Джо, я буду только рада! Должна признаться, меня несколько покоробило, когда ты не задумываясь назвала Дядю Аббаса — дада.

— Ну, он же старый. Я вроде должна его так называть, нет?

Это слово тогда вырвалось непроизвольно. Я достаточно знала о местной культуре и понимала, что дада, обращенное к Аббасу Али Мубараку, означавшее «дедушка» и вполне подходящее для прадедушки тоже, вовсе не обязательно свидетельствовало о наших с ним родственных связях. К пожилым людям всегда обращались почтительно, как к старшим родственникам. В определенном смысле возраст значил даже больше, чем общественное положение.

Вот поэтому Мэйси и называли мэйси[131].

— В некоторых диалектах, — объясняла Дина, — это означает «сестра матери». Тетя по материнской линии. Даже слугам, с которыми часто обращаются как с людьми второго сорта, положены уважительные имена. Мэйси. Амма[132], что означает, как тебе известно, «мать». К человеку пожилому нельзя просто так обратиться по имени. Возраст требует уважения. Или, по крайней мере, демонстрации его.

Вот так все старшие превратились в «тетушек» и «дядюшек». Все, кроме Садига. Он остался по-прежнему Садигом. Слишком сложно понять, как следует к нему обращаться.

Через день я звонила домой, в Гарден-Хилл.

Папа едва успевал сказать, что любит меня, как мама отбирала у него трубку.

Она очень беспокоилась, а я пыталась утешить ее. Мама каждый раз жаловалась:

— Как будто мне и без того больше не о чем волноваться, Джо. А тут еще ты — добавляешь тревог. Я очень хочу, чтобы ты поскорее вернулась домой.

Если она и хотела еще что-то сказать или спросить, то держала это при себе. Крис крутился рядом, навострив уши, дожидаясь своей очереди поболтать со мной. Мама всегда крайне неохотно, уступая нашим просьбам, передавала ему трубку.

— Привет, Крис.

— Привет, Джо. Пакистан, говоришь? — удивился он в первый раз.

— Ага.

— Что ты там делаешь? Какая-то миссионерская работа?

— Вроде того.

Мне не хотелось лгать. И я убедила себя, что это вполне подходящее объяснение. Только спасала я не других людей. Я искала собственного спасения — единственная миссионерская деятельность, в которую верила. В твердости своих убеждений я могла соревноваться даже с Бабушкой Фэйт.

— Там, это… нормально? В смысле… это опасная страна?

— Э-э…

— Там ведь вроде идет война? Или где-то поблизости? — неуверенно спросил он.

— Нет. Никакой войны нет. Не здесь.

— О, я совсем ничего не знаю! Нужно немедленно начать читать газеты. Я так был занят собственным выздоровлением, а в это время мир двигался вперед без меня. Чувствую себя безнадежно отставшим, понимаешь? Срочно нужно найти работу. Сделать что-то полезное для мира. Как ты.

— У тебя будет еще масса времени, Крис. Сосредоточься на здоровье.

— Я уже здоров, Джо.

— Знаю, Крис. Но… тебе есть чем заняться. Не спеши, пожалуйста.

— Легко тебе говорить.

— Понимаю тебя. Слушай, мне пора.

— Ой, да, наверное, дорого звонить оттуда.

— Ерунда, не бери в голову. У тебя будет много возможностей… догнать мир.

Он-то успокаивался. А я — нет. Повесив трубку, я вспоминала разговор с Крисом накануне моего отъезда.

— Джо, я… иногда мне кажется… как будто мама не хочет, чтобы я вспоминал. Это меня пугает. Как будто в том, что я забыл, есть что-то дурное. Я… я ведь не совершил ничего страшного, Джо? — Нервный смешок. — Я ведь никого не убил, а?

Я смогла лишь хихикнуть в ответ, еще более нервно, чем он.

Садиг познакомил меня и Дину со своей невестой, Акилой, и ее дочерьми, Самирой и Тасним. Акила работала адвокатом по правам женщин. Она держалась с большим достоинством, несколько официально, но дружелюбно. Я сходила в церковь, как ни странно было делать это в Пакистане. Садиг рассказал, что сиделка его деда, Сюзан, христианка, пресвитерианка. В свое второе воскресенье в Карачи я посетила службу вместе с ней. Порадовалась, что Тетушка Хасина помогла мне с одеждой, — поскольку все женщины в церкви были в дупаттах, с покрытыми головами, как мусульманки. Вся служба, и проповедь, и литургия — молитвы, тексты из Библии, даже гимны — все на урду. Дина напросилась со мной. Она однажды уже бывала на мессе, когда училась в школе. Но в протестантской церкви она оказалась впервые.

Никакого хора и органа. Только маленький ансамбль — клавишник, две гитары и солист, — помогавший пастве петь гимны, слова которых были написаны на урду в сборниках «Джиит-э-Ибадат». Точно так же называется молитва у мусульман. Совсем юные, музыканты напомнили мне Криса и его группу. В конце службы я подошла к пастору, пожимавшему руки мужчинам и благословлявшему женщин прикосновением ладони к голове. Удивительно, какая пропасть разделяет меня и здешних прихожан, большинство из которых родом из Северной Индии, где бывал с миссионерскими визитами Прадедушка Пелтон.

Прошло две недели, прежде чем я поняла, куда дальше должна отправиться. Я думала о своей жизни все в тех же категориях — провидения и плана Господня, и как я должна следовать ему, несмотря ни на что. Несмотря на свидетельства, подтверждавшие, что мои прежние представления о плане Господнем — до встречи с Садигом — были непростительно ошибочны и долго вели меня по ложному пути. Тогда я думала о Господних планах, должна была разгадать их. Как головоломку. Словно моя рука раскладывала кусочки мозаики на нужные места. Но сейчас я просто встречала то, что происходило само по себе. И могла бороться с этим. Или, как предлагала Дина, уступить. Но никаких объяснений мне не требовалось.

Достаточно оказалось обычного разговора между незнакомцами, то есть моими новыми родственниками, в машине около кондитерского магазина, чтобы я четко поняла, каков должен быть мой следующий шаг.

Мы с Диной поднялись рано, чтобы успеть на меджлис в доме Тетушки Асмы.

— Дина, ты обязательно должна прийти, — настаивала та. — Встретишься с женщинами, которых столько лет не видела. Закира — это женщина, которая читает текст, — у нас Масума, очень современная. Не то что Тайиба Хуршид, фанатичка эдакая. — Тетушка недовольно поджала губы. — Лезет со своими назиданиями — мол, жена должна давать свое благословение, если муж хочет взять вторую жену, женщина не должна выходить из дому без разрешения мужа. Да еще заставляет всех носить хиджаб[133]. Не представляю, как ее вообще можно выносить, но эти глупые овцы прислушиваются к ней. Немыслимо!

Дина сначала сомневалась. И я ее понимала. Ей многое пришлось выдержать в этой поездке, со многим справиться. Жить в доме Садига, к примеру. Он ведь не подозревал, что поселил ее ровно в той комнате, которая принадлежала им с Акрамом во время их медового месяца. Здесь она долго тосковала в одиночестве, пока ее муж болел. Когда она попросила меня поселиться с ней вместе, чтобы защититься от призраков прошлого, я согласилась; при этом почувствовала, что мы стали гораздо ближе, чем по дороге в Пакистан, и рассказала ей то, о чем молчала раньше, — как учила урду и арабский и как использовала свои знания. Она узнала об этом раньше Садига. Но про Криса я до сих пор не рассказывала. Слитком трудно начать. И чем дальше, тем труднее.