Царица печали - Войцех Кучок

Войцех Кучок

Царица печали

Войцех Кучок — польский писатель, сценарист, кинокритик, самый молодой лауреат главной польской литературной премии «Ника» (2004). За пронзительную откровенность, эмоциональность и чувственность произведения писателя нередко сравнивают с книгами его соотечественника, знаменитого Януша Леона Вишневского.

Только Кучок с его несравненным даром иронии и сарказма способен заставить нас остановиться и задуматься, не происходит ли то же самое и с нами. На мой взгляд, каждая минута, потраченная на чтение книги Кучока, окупается сторицей…

В лице Войцеха Кучока европейская литература обрела новый большой талант.

Возможности Кучока абсолютно уникальны. Он умеет пользоваться каждым стилем… находить тайну практически в каждом — даже тривиальном — событии.

Дерьмо

(Антибиография)

Все действующие лица и события, появляющиеся на страницах книги, придуманы, а их возможное сходство с реальными фактами или лицами случайно.

Раньше

В этом доме было три этажа. Отец старого К. построил его для своей семьи: надеялся, что семья быстро начнет увеличиваться, что сыновья подрастут, дочка выйдет замуж, что всем им понадобится жилье, а нижний этаж отойдет прислуге (мать старого К. «непременно-непременно» хотела иметь прислугу). Но никто не думал, что случится война. Как и все остальные, они в принципе знали, что война всегда где-то там гуляет, но так же, как и все остальные, они надеялись, что если она к ним и зайдет, то, может, не так скоро; а она вот решила прийти как раз тогда, когда жизнь их удобно улеглась, точно для послеобеденной дремы. Ворвалась война и сорвала постель, смяла, пришлось стелить по новой. С той лишь разницей, что после войны им уже было не потянуть прислугу, но хуже всего было то, что не по силам им было тянуть и дом прежних размеров, вот и пришлось продать первый этаж.

— Ничего, это всего лишь первый этаж, как-нибудь выкрутимся, выкупим, — говорили они. — В конце концов, дочку сбудем с рук, отдадим замуж, — говорили; но вскоре оказалось, что дочку отдать совсем не так просто, что за ней еще придется прилично дать, потому что девушка была склонна скорее к молитвенному размышлению, чем к светскому общению, да и сыновьям, до женитьбы не скорым, да и вообще ни до чего не скорым, несобранным, долго, что называется, запрягающим, тоже надо что-то дать.

Вот так и появились на первом этаже соседи, какие-то не особенно соседские, необщительные, что матери старого К. было в общем на руку, недаром, продавая первый этаж, она объявила:

— С этими людьми, кто бы они ни были, я не заговорю.

А все из-за того, что ей пришлось опуститься до торговли, что ее собственный фамильный дом стал домом разделенным и дал трещину. В течение долгих лет она делала вид, что ничего не произошло, что первый этаж только временно исключен из ее пользования; в течение долгих лет все К. учились обходить, не замечать «этих снизу». Отец старого К. говорил:

— Хорошо, что хоть люди-то порядочные попались, могло быть и хуже, скандалов, по крайней мере, не устраивают.

И вот когда «эти снизу» через несколько лет выехали, продали первый этаж («Как они посмели, без нашего ведома, не посоветовавшись!» — возмущалась мать старого К.), появились новые «эти снизу», происхождения не слишком благородного. Можно даже сказать (если бы можно было сказать, потому что нельзя было), что «эти новые снизу» были происхождения совершенно неблагородного, простецкого, а точнее говоря (хоть это нельзя было вслух уточнять, ибо это подлежало умолчанию и угрюмой обструкции), «эти новые снизу» переехали в этот дом прямо с Кладбищенской. Во время оккупации Кладбищенская улица называлась Каменной, Штайнштрассе, с тех пор за ней закрепилось мерзко-звучное уменьшительное Штайнка; мерзостью звука подчеркивалось омерзение теми, кто эту улицу населял; на Кладбищенской жили исключительно бывшие, настоящие или будущие могильщики и их семьи; по мнению родителей старого К., Штайнка была улицей алкоголиков, нищих и преступников, совокупляющихся тем интенсивнее и размножающихся тем плодовитее, чем больше горя приходилось им мыкать, чем больше в них вселялось безнадеги. Мать старого К. даже не глядела на двери «этих снизу», запрещала это и своим детям, впрочем, им трудно было удержаться и не увидеть новой таблички, не заметить, что у «этих снизу» такая смешная фамилия: Сподняки, ха-ха, Исподняки — это почти что как «кальсоны» по-силезски; отец старого К. тоже заметил с удивлением, что в фамилии соседей, прибывших из кондово-пролетарского силезского района, нет типичного пролетарского оканья — Сподниок, а ведь их фамилия так и просилась, чтобы ее пролетаризировали.

Туго приходилось семейству Сподняков в среде могильщиков. Пан Сподняк, как элемент пришлый, не мог перенести все те неприятности, что сулило общение с коренным населением бывшей Штайнштрассе: соседи яростно ненавидели его за то, что он был горцем, и за то, что у него были перспективы. Перспективы же его рисовались вследствие его работы на шахте, которую он боготворил и верность которой он доказывал из ночи в ночь: дневных смен ему не предлагали, и ему оставалось довольствоваться высокооплачиваемыми ночными сменами. Из-за того что жителям Кладбищенской затруднительно было активно поддерживать ненависть к пану Сподняку — потому что днем он отсыпался за ночные смены, в нормальное время на улице не появлялся, в кабак после работы не заходил, — двойная порция осуждения доставалась пани Сподняковой: во-первых, за то, что добродетель свою сберегла для горца, хоть в былые времена краса и цвет могильщицкой братии то и дело на эту добродетель посягали и приходилось ей возвращаться домой побитой, в помятом платье. Выцарапала ногтями, выдрала за волосы, выплевала им в глаза эту свою добродетель: платье мать зашивала, а синяки — по крайней мере на несколько дней — становились защитным барьером, ибо даже старейшинам могильщицких родов бередили сердце, как немой укор. Но главное, за что шпана со Штайнки возненавидела Споднякову жену, так это за то, что та осмелилась выйти за горца, и что хуже — за горца-горняка, которого она теперь укрывала, как невинность свою в девичестве, и который при свете дня за порог не ступал, на которого нельзя было напасть, когда он усталый возвращался домой после смены, которому даже нельзя было зубы пересчитать, ибо кому захочется вставать ради такого дела на заре. Даже когда пан Сподняк чуток к шахте попривык, а от гордости горца поотвык — ибо в душе его не было злобы — и ему предложили дневную смену на полмесяца, он по собственной воле выбирал ноченьки, ради того чтобы побольше заработать, побыстрее накопить, побыстрее съехать с Кладбищенской. А пока что пан Сподняк возвращался на заре домой, не нарушая покоя жены, входил в ванную, раздевался, пускал горячую воду и, ожидая, пока она натечет, заглядывал на кухню, где на столе лежал листок с выписанным пани Сподняковой перечнем дневных потерь, что, например, «камнем засадили, ажно цветки упали, окно и цветочные горшки заново отсчитай» или что двери надо покрасить, потому что «подрали, дьяволы, ножами аль ищо чем», но неизменно в конце перечня пани Споднякова вопрошала: «Ну ты там возьми и добре сочти, многа нам нихватаить до выязду, а то я этого долго не снису». Он брал этот листок с собой в ванну и, уже лежа в ней, читал, считал, рассчитывал, пока не засыпал. А пани Споднякова каждодневно будила мужа, спуская воду из ванны, помогала ему перебраться в постель, еще теплую после нее, задергивала шторы и выходила из комнаты.

Наконец пан Сподняк накопил столько, что они смогли продать квартиру на Кладбищенской и по случаю купить новую, на первом этаже этого дома, вот повезло… А уж когда это произошло, когда пан Сподняк достиг своей цели в жизни, обеспечив себе и супруге быт, свободный от кошмара туземцев со Штайнки, он на радостях обрюхатил пани Споднякову, после чего со спокойной душой предался пороку алкоголизма.

О живущих на первом этаже в этом доме говорить было не принято, все К. жили в неизменном убеждении, что в их владении находится весь дом, квартиру внизу они рассматривали как незаселенную, соседей избегали, не задерживая на них взгляда даже на мгновение. Мать старого К. вдалбливала своим детям:

— Такое сейчас время, что аристократии приходится толкаться в одни и те же двери со сбродом, но все изменится.

— Бог знает когда, — озлобленно добавлял отец старого К.

— О да, Бог знает, кто мы такие, Он нам за все воздаст, — заключала мать старого К.