От сессии до сессии - Николай Иванович Хрипков

позабыв о существовании студентов. Возле пепельницы положила пачку «Беломора», а на нее коробок спичек. Никто ничего не понимал. С нетерпением ждали разгадки. Ее движения завораживали. На ее же лице не выражалось никаких эмоций. Студенты не переглядывались, не шептались. Анна Степановна надорвала край пачки, вытряхнула папироску, размяла. Сжала мундштук, как положено. И поднесла папироску к губам. Чиркнула спичкой, сделала несколько затяжек. Подошла к окну, открыла форточку. Сделала долгий выдох. Прямая белая струя устремилась наружу. Вообще-то наружи было морозно. Девчонки зябко передернули плечами.

Анна Степановна затушила окурок в пепельнице. Подняла взгляд.

— Начнем!

Ее лекцию было хорошо конспектировать. Говорила она четко, никаких лирических отступлений, слов-паразитов. Строго по плану, логично и доказательно. Делала нужные паузы и продолжала.

Удивительно, но пара пролетела как одно мгновение. Когда прозвенел звонок, даже не поверили, что лекция закончилась. Анна Степановна еще за это время сделала пару перекуров.

— Это что было? — спрашивали девчонки на перемене друг у друга. — Кошмар! Разве преподаватель может так себя вести?

— Девочки! Надо жаловаться!

— Куда?

— В деканат. Нет! Но это с ума сойти курить на лекциях. Она еще и водку будет пить.

Стали решать, кому идти в деканат. Никто не хотел. Решили написать коллективную жалобу. Следующие перемены сочиняли и писали жалобу. Подписались. Пошли к ребятам.

— Конечно, девочки, всё это так, — согласился Слава. — Но давайте не будем торопиться. Мы же ничего не знаем о ней.

— И что?

— Спросим у старшекурсников. Они же прошли уже через это. И на счет жалобы подскажут. Нужно или не нужно. А то наломаем дров на свою голову.

Это было разумно. Да и вообще всё, что говорил Слава было разумно. Среди них у него был самый большой жизненный опыт. Он работал комсоргом в совхозе, служил в Германии, потом два года рабфака. А на первом курсе он стал профоргом. Старшекурсники, выслушав их, ухмыльнулись. Ничего не сказали, а посоветовали обратиться к Боре Шарифулину, четверокурснику, который специализировался у Обрядовой и знал о ней больше всех.

Боря — татарин. На филологическом отделении он легенда. Ему пророчат славу академика. Кажется, он знает все тюркские языки. По крайней мере, очень много. У него жесткий кучерявый волос. Очки с толстыми линзами. Он сидит на кровати. Это его любимое место. И со снисходительной улыбкой выслушивает жалобы девчонок. Кажется, они закончили. Ждут, что им скажет будущий академик.

— Не вы первые и не вы последние, — говорит Боря.

И опять улыбается.

— В смысле.

— На Анну Степановну столько жалоб, что из них можно составить солидную книгу жалоб. В прочем, читать ее будет скучно. Одно и то же. То, что вы рассказали сейчас.

— И… и почему же терпят этого солдафона в университете?

— Ну, на счет солдафона вы попали не в бровь, а в глаз. Когда началась война, Анна Степановна тогда Аня, конечно, приписала себе годы, чтобы попасть на фронт. И попала. И представьте себе, не медсестрой, не какой-нибудь телефонисткой, а стала разведчицей. А знаете, что такое фронтовой разведчик? Ходить постоянно в тыл врага. Брать «языков», сталкиваться с противником нос к носу. И вот представьте себе, эта хрупкая девчонка… а тогда она была хрупкой, я видел ее фронтовые фотографии… перерезает глотку. Да, фашисту. Но… Ни одна из вас и курицу не сможет зарубить. Наверно, после первого ее рвало. Убитый являлся ей в сновидениях. Но потом привыкла. Сколько у ней их еще будет. Дошла до Берлина.

— Мы этого не знали.

— Она никому и не рассказывает о войне. Это я слышал от других людей, которые ее хорошо знают. Да у нее орденов, медалей, с головы до ног могла бы ими обвешаться. После войны поступила в Ленинградский университет. Там как раз набирали группу, которая должна была заниматься малыми народами Сибири. И всю жизнь в экспедициях. Мне, кажется, что там нет такого уголка, где бы ее нога не ступала. Ее в каждом стойбище, на каждом зимовье знают. И даже открыла новый народ, о котором до нее никто не знал.

— Как так!

— А вот так. На Таймыре забрела в одно селение. Живут там несколько семей. Человек сто, не больше. И по жилищам, и по внешности якуты якутами. А когда заговорили, она чуть не грохнулась в обморок. Так же говорил Аввакум, семнадцатый век. Ну, выяснила, что это старообрядцы. Так далеко ушли, чтобы их никто не нашел. В жены брали якуток. А речь старорусскую сохранили в первозданной чистоте. Она им: «Так вы же русские! — «Да мы русские. Но нас называют так-то. Якутским словом».

— Феноменально!

— Азбуки создавала, писала учебники, школы открывала, редакции газет. То, что какие-то малые народы сохранились и не утратили еще своего языка, это ее заслуга. Да ее в Канаду приглашали. Она там тоже языки малых народов канадского Севера изучала. В сельве Бразилии какие-то неведомые племена обнаружила.

— Но мы же не знали этого. И всё равно курить в аудитории.

— Фронтовая привычка. Ее за это даже в райкоме разбирали. Она всех послала в одно место. Не то, чтобы ее боятся. Но представьте фантастическая женщина. Мировая известность. Смирились. Так что и вам, ребята, советую.

— Ну, ладно! Мы чо! Тем более она в форточку курит. Необычно всё-таки.

— А почему папиросы* — спросил Толя. — Всё-таки как-то сигареты…

— На дух не выносит. Только «Беломор»! и только ленинградский.

Теперь они глядели на нее другими глазами. Да, лекции ее были по-военному строги, без всякой патетики. Соплей, ничего лишнего, никакой воды. Ни одного слова не выкинешь и не вставишь. Как проза Бунина. Спрашивать ее о личном было бесполезно. Боря предупредил, что она этого дела не любит. И даже никак не прореагирует. Закончился ее курс внезапно, незаконченным. Был конец декабря. В начале занятия, кивнув на приветствие, она сказала, чтобы все сдали зачетки. Да, курс не дочитан. Но это неважно. Вряд ли кто-то из них хочет стать этнографом. А кто захочет, и без ее курса станет.

Всем поставили зачеты автоматом.

Анна Степановна исчезла. Ее не видели ни в ВЦ, ни в главном корпусе. Снова пошли к Боре.

Он покачал головой.

— Кризис. Обострение.

— Не поняли!

— Ну, не может она долго в городке. Что-то ее гложет. И едет к своим детям. Наверно, так их нужно называть. На самолете, на поезде, на машинах, на тракторах, на вертолете, на оленьей упряжке. В какое-нибудь далекое стойбище. Где она всех знает. А ее встречают как родную. Для них это праздник.

Закурила Анна Степановна, тогда она еще, конечно, была еще