Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков

href="ch2-613.xhtml#id638" class="a">[613]. Больше того, в Новосибирске существует и «Добровольное общество трезвости» – и именно из его «патриотического крыла» выходят русские националисты, которые впоследствии создадут местное отделение общества «Память»[614]. Таким образом, телесная привычка Харитонова, устоявшаяся с юных лет (не пить крепких напитков), в конце семидесятых годов начинает неожиданно аккомпанировать дискурсу русского национализма, расхожим легендам о том, что «евреи спаивают русский народ». В этом смысле вынесенная в заглавие бравада собственной трезвостью («Непьющий русский») располагается почти в том же русле, что и многочисленные антисемитские пассажи («Не может человек с длинным носом спеть русскую песню» [283]) из текста произведения.

Впрочем, «непьющий» – не просто слово.

В статье о жестовой терапии для заикающихся взрослых, написанной в 1977 году, Харитонов объяснял, что в основе речи уверенного человека должна лежать «мысленная жестикуляция» (485)’ «Речевой жест всегда содержит в себе двигательный, хотя бы и совершаемый мысленно» (485) – Вот и за «речевым жестом» объявления себя «непьющим» угадывается вполне конкретный и хорошо знакомый «двигательный жест» – жест отказа, решительное движение руки с выпрямленной ладонью, отодвигающей в сторону предложенную кем-либо рюмку водки. Этот «двигательный жест» – в очередной раз высвечивающий телесную подоплеку харитоновских текстов – остается, как и положено всем жестам, молчаливым; однако он многократно отзывается на уровне грамматики. Читая «Непьющего русского», мы вновь поражаемся изобилию отрицательных приставок и частиц – своего рода грамматических эманаций телесного жеста отказа: «И не знаю куда плыть. И это не то, и это не то и не знаю. И сказать нечего. И нечему сниться во сне» (268), «Тогда вы мне никто не нужны. 100 способов раззнакомиться и ни одного познакомиться» (269), «Что тебе счастья в жизни нет, не было и не будет. Не будет не будет не будет. Никогда» (270), «Сегодня ничего не будет и завтра ничего не будет а когда будет то потом опять долго ничего не будет» (272), «Невысказанность невыраженность неприложенность скисших сил. Нерастраченность сгнивших силёнок» (273), «А свобода от него никогда ни к чему не приведет, только уведет и не туда и не сюда» (281). Кажется, именно многочисленные «не» и «ни» составляют потаенный «узор» «Непьющего русского».

Если форма «Слез об убитом и задушенном» создавалась благодаря слабости и податливости текста, то форма «Непьющего русского» обретает себя за счет твердости; перед нами уже не слепок, но кристалл, сияющий гранями решительных отрицаний. И появление такого кристалла знаменует некий новый этап радикализации Харитонова.

«Непьющий русский» – это в буквальном смысле слова человек, который может смотреть на вещи трезво. Не отрицающий, но просто трезвый взгляд изначально пытается воссоздать в своем тексте Харитонов. Увы, согласно этому взгляду и этому тексту, согласно писателю Харитонову, в 1979 году в СССР плохо вообще все: плохи дела в любви («Как тяжело, когда на тебя ноль внимания. Когда ты понимаешь что ничего к себе не вызываешь. И не вызовешь. Что он к тебе не прильнет, не исцелует всего как Валеру» [270]), плохи дела в стране («Еще одна еврейская семья – через 20 лет еще три гражданина полных сил выйдут в жизнь будут отвоевывать место за счет русских – сжалось сердце у регистратора браков. Скоро, скоро наш голубоглазый народ будет занесен в красную книгу» [283]), плохи дела в литературе («У нас писатель не может жить на ренту. Обласкан на деньги государства. У нас он должен быть жертва. Или не берись. Или готовься к суме. Или не поэт-с. А хочется тепла покоя и сосен и тонких дум» [273]), плохи дела и в душах людей («Какой ужас. Они своим глупым медицинским умом описали наше поведение. А если мы напишем о них, об их чудовищной обездоленной норме, надо закрыть глаза и заплакать, что в них не вложено какого-то последнего винтика» [287]). Собственно, именно из такого пессимизма рождается и следующая, еще более радикальная идея Харитонова – идея уже не отрицательного реагирования, но полного ухода от любых взаимодействий с миром; знаменитая идея «домашнего ареста», главной манифестацией которой станет харитоновский «Роман».

9. Текст 3: «Роман»

В конце 1979 года Харитонов завершает свое самое крупное и самое радикальное произведение – «Роман». Без сомнения, в стилистическом отношении этот текст – с его зачеркиваниями, пустыми страницами, перевернутыми словами и печатью строк по синусоиде – можно считать высшим достижением Харитонова. Но, вероятно, именно в силу стилистической изощренности «Роман» остался практически не понят современниками: даже благожелательные читатели говорили о «Романе» как о «поэтическом самоубийстве» автора[615] или как о «претенциозной зауми с матом и пустыми страницами»[616].

Для понимания «Романа» нужно в первую очередь разобраться с его формальной структурой – еще более прихотливой и еще более фрагментарной, чем у двух предшествующих вещей «великого пятичастия», и заставляющей нас вспоминать то догадку Яна Уотта о том, что форма романа функционирует как комментарий к самой себе[617], то фразу Фредрика Джеймисона о Розанове, который «иллюстрирует распадение романа на подготовительные материалы к нему»[618]. Харитоновский «Роман», действительно, собран из множества фрагментов, написанных в период с 1976 по 1979 год[619]; и здесь возникает первый важный вопрос – по какому принципу автор выбирал эти фрагменты?

Если говорить коротко – по принципу отделения писателя от мира.

Базовая харитоновская идея текста как реакции на «жизнь вокруг» по-разному воплощается в разных произведениях «великого пятичастия» – если в «Слезах об убитом и задушенном» ответ на происшествие может быть любым, то в «Непьющем русском» он всегда будет только отрицательным. Написанный после «Непьющего русского» «Роман» доведет идею реакции как отказа до ее высшей логической точки (где она начнет разрушать саму себя) – до мечты о полной, тотальной изоляции автора от внешнего мира, от любых стимулов и вызовов. А потому «Роман» одновременно и подтверждает харитоновское понимание литературы («реакция на случаи»), и пытается выйти за его пределы – путем избавления, отгораживания от любых возможных «случаев». Собственно, на фоне всех остальных текстов «великого пятичастия» (являющихся ответами на «живую жизнь», и потому неизбежно несущих в себе некий отпечаток «социального») «Роман» представляется единственным примером чистого, действительно «асоциального» искусства, искусства, никак не зависящего от мира снаружи, истинного Part pour Part.

Именно вознамерившись создать шедевр «искусства ради искусства», Харитонов осознает свое (усилившееся с годами) одиночество в качестве возможного стилистического ресурса. При этом сохранившаяся с вгиковской юности склонность к светским развлечениям очевидно мешает писать «Роман» («2 страсти борют ⁄ ся: одна сидеть у огня мирно читать и ⁄ писать, другая