Обетованная земля - Эрих Мария Ремарк

— Вы сегодня не в настроении, господин Купер. Лучше отложим до следующего раза.

«Хитро! — подумал я, сидя в своем матовом закутке. — Теперь ход за Купером». Когда некоторое время спустя меня вызвали снова и я одну за другой стал носить картины, они оба уже курили сигары «Партагас». Наконец прозвучал пароль и для меня.

— Но этого Дега здесь нет, господин Блэк, — напомнил я.

— Как — нет? Конечно, он здесь. Не украли же его, в самом деле.

Я подошел к нему, слегка склонился к его уху и прошептал так, чтобы услышал и клиент:

— Картина наверху, в комнате у госпожи Блэк…

— Где?

Я повторил по-английски, что картина висит у госпожи Блэк в спальне.

Блэк стукнул себя по лбу:

— Ах да, правильно! Я же совсем об этом забыл. Годовщина нашей свадьбы, — ну что ж, тогда ничего не выйдет…

Я восхищался им: он опять уступил инициативу Куперу. Блэк не приказал мне принести картину, не стал утверждать, что картина теперь принадлежит жене, — разговор просто повис в воздухе, а он спокойно выжидал.

Я отправился в свою комнатку и тоже стал ждать. Мне казалось, Блэк держал на крючке акулу, но я вовсе не был уверен, что эта акула не проглотит Блэка. Впрочем, положение Блэка все же было предпочтительней. Акула могла перекусить леску и уплыть. Но предположение, что Блэк продешевит, исключалось напрочь. Однако акула предприняла интереснейшие попытки. Поскольку моя дверь была не до конца прикрыта, я слышал, как разговор все больше склоняется к общим рассуждениям на тему экономического положения и войны. Акула пророчила всяческие бедствия: крах биржи, долги, банкротства, новые расходы, новые битвы, кризисы и даже угрозу коммунизма. Короче, падать будет все. Единственное, что сохранит свою ценность, — это наличные деньги. Акула настойчиво напомнила о тяжелом кризисе начала тридцатых. У кого тогда имелись наличные, тот был король и мог что хочешь купить за полцены, да что там говорить — за треть, за четверть, за десятую долю цены! В том числе и картины! Особенно картины! И акула задумчиво добавила:

— Предметы роскоши — мебель, ковры, картины всякие — тогда вообще подешевели раз в пятьдесят.

Блэк невозмутимо предложил гостю первоклассного коньяку.

— Зато потом все эти вещи снова поднялись в цене, — сказал он. — А деньги упали. Вы же сами прекрасно знаете: сейчас деньги стоят вдвое меньше, чем тогда. Они не достигли прежнего уровня, зато картины подскочили в цене во много раз. — Он засмеялся нежным притворным смехом. — Да-да, инфляция! Она началась два тысячелетия назад и все продолжается, продолжается. Ценности дорожают, а деньги дешевеют, тут уж ничего не поделаешь.

— Тогда вам вообще ничего нельзя продавать, — парировала акула.

— О, если бы это было возможно, — невозмутимо ответил Блэк. — Я и так стараюсь продавать как можно меньше. Но ведь существуют налоги. И оборотный капитал необходим. Как-нибудь порасспросите моих клиентов. Для них я просто настоящий благодетель! Вот совсем недавно я выкупил обратно за двойную цену танцовщицу Дега, которую продал лет пять назад.

— У кого же? — спросила акула.

— Этого я вам, разумеется, не скажу. Вам ведь не понравится, если я всем раструблю, по каким ценам вы у меня покупаете? А потом перепродаете?

— А почему бы и нет? — Акула не давала себя задурить.

— Зато другие этого очень не любят. И я вынужден с этим считаться. — Блэк сделал вид, что собирается встать. — Жаль, что вы сегодня у меня ничего не подобрали, господин Купер. Что ж, может быть, в другой раз. Правда, поддерживать цены на прежнем уровне, как вы, конечно, понимаете, я долго не могу.

Акула тоже встала.

— У вас вроде бы есть еще один Дега, которого вы хотели показать? — спросил он как бы небрежно.

— Ах, это того, что в спальне у моей жены? — Блэк колебался. Потом я услышал звонок. — Господин Зоммер, моя жена у себя?

— Она полчаса назад вышла.

— Тогда, пожалуйста, принесите нам того Дега, что висит у зеркала.

— Боюсь, придется немного подождать, господин Блэк, — сказал я. — Стена там не слишком надежная, и поэтому мне пришлось недавно вставить деревянный дюбель и картину к этому дюбелю шурупом прикрепить. Чтобы ее снять, понадобится пара минут, не больше.

— Оставьте, — сказал Блэк. — Лучше мы сами поднимемся наверх. Как вы считаете, господин Купер?

— Я не против.

Я снова притаился в своей комнатке, как Фафнир [37], охраняющий золото Рейна. Через некоторое время они вернулись, и мне было велено подняться наверх, отвинтить крепежи и принести картину вниз. Поскольку никаких крепежей не было, я просто выждал несколько минут. Из окна, выходившего во двор, в окне напротив, где кухня, я увидел госпожу Блэк. Она сделала вопросительный жест. Я энергично отрицательно покачал головой: опасность пока не миновала! Госпоже Блэк следовало оставаться на кухне.

Я принес картину в серый плюшевый салон и вышел. Продолжение разговора я уже слышать не мог: Блэк плотно притворил за мной дверь. А мне так хотелось подслушать, как осторожно он будет намекать, что картина — его подарок жене к десятилетию их свадьбы и что она очень бы хотела оставить ее у себя; впрочем, я был уверен, что Блэк проделает это столь мастерски, что у акулы не возникнет ни малейших сомнений.

Прошло еще примерно полчаса, после чего Блэк сам явился и вызволил меня из моей роскошной тюрьмы.

— Дега можете обратно не вешать, — сообщил он мне. — Завтра доставите его господину Куперу.

— Поздравляю!

Он скорчил гримасу:

— На какие уловки только не приходится пускаться! А ведь через два года он будет посмеиваться в кулак!

Я повторил вопрос Купера:

— Тогда зачем вы вообще продаете?

— Потому что не могу без этого! Торг, как таковой, возбуждает меня! Я по натуре игрок. Но в наши дни достойных противников уже не осталось. В сущности, я играю против самого себя. Кстати, придумка насчет привинченной картины была совсем недурна. Вы делаете успехи.

Вечером я пошел к Джесси Штайн. Я застал ее с заплаканными глазами, в состоянии крайней подавленности. У нее в гостиной сидели еще несколько знакомых, которые, судя по всему, ее утешали.

— Я могу и завтра прийти, если сегодня я некстати. Мне только хотелось поблагодарить вас.

— За что? — Джесси смотрела на меня с недоумением.

— За помощь с адвокатом, — объяснил я. — За то, что вы прислали Брандта. Мне продлили вид на жительство еще на два месяца.

Она вдруг залилась слезами.

— Да что случилось? — спросил я у актера Рабиновича, который обнял Джесси и начал ее успокаивать.

— Вы разве не знаете? — шепотом спросил меня Липшютц. — Теллер умер. Позавчера.

Рабинович подал мне знак больше вопросов не задавать. Он подвел Джесси к софе и вернулся к нам. В кино Рабинович играл роли жестоких нацистов, а в действительности же был очень мягкий человек.

— Теллер повесился, — сообщил он мне. — Его нашел Липшютц. Похоже, тот был уже мертв сутки или двое. Висел на люстре. У себя в комнате. Все лампы горели. В люстре тоже. Должно быть, не хотел умирать в темноте. Так что, наверное, он ночью повесился.

Я собрался уходить.

— Лучше останьтесь, — сказал Рабинович. — Чем больше у Джесси людей, тем для нее лучше. Она не выносит одиночества.

Воздух в комнате был прокисший и душный. Джесси не разрешала открывать окна: из-за какого-то загадочного первобытного суеверия она полагала, что если скорбь выпускать на свежий воздух, то покойному будет причинено зло. Много лет назад я слыхал, что если в доме покойник, то, наоборот, надо все окна открыть, чтобы выпустить на волю его блуждающую душу, но никогда не слышал, чтобы окна закрывали, дабы сберечь в доме скорбь, когда сам усопший уже лежит где-то в морге.

— Старая я дура, — сказала Джесси и решительно высморкалась. — Пора взять себя в руки. — Она встала. — Сейчас я сварю вам кофе. Или вы чего-нибудь другого хотите?

— Да ничего мы не хотим, Джесси, действительно ничего!

— Нет-нет, сейчас я сделаю кофе.

В своем измятом, шуршащем платье она проследовала на кухню.

— Известна хотя бы причина? — спросил я у Рабиновича.

— А разве нужна причина?

Я вспомнил теорию Хирша о переломных моментах, дважды или трижды случающихся в жизни каждого человека, и о том, что люди без корней особенно подвержены опасности, когда собираются вместе.

— Да нет, — согласился я.

— Он не был особенно беден, так что это не от бедности. И болен не был. Недели две тому назад Липшютц его видел.

— Но он хотя бы работал?

— Он все время писал. Но ничего не мог опубликовать. За последние десять лет не опубликовал ни строчки, — сказал Липшютц. — Но это со многими так. Чтобы только поэтому — вряд ли.

— Он что-нибудь оставил? Письмо, например?