Обетованная земля - Эрих Мария Ремарк

— Я уже давно странствующий авантюрист. Правда, не столь элегантно. Это будет что-то новенькое.

— Вот и хорошо.

Мысленно я пересчитал свои деньги. Денег хватало — даже для пассажира «роллс-ройса». У меня еще оставались комиссионные Сильвера за голубой молитвенный коврик.

— Куда едем ужинать? — спросил я. — В «Вуазан»?

Это был единственный хороший ресторан, который я знал. Александр Сильвер потчевал там меня и своего брата Арнольда. Паштет из гусиной печенки я до сих пор не забыл.

— В «Вуазан» в таком мартышкином наряде меня вечером не пустят, — сказала Мария Фиола. — К тому же я уже поела. И шофер тоже. Спортивная фирма устроила небольшой фуршет. А вы? Наверное, где-нибудь в городе нашли очередную порцию неисчерпаемого гуляша?

— Только остатки шоколадного торта. Ну еще несколько маринованных огурчиков и кусочек черного хлеба. Весьма жалкое меню.

— Маринованные огурцы мы могли бы прихватить с собой. И хлеб тоже. У меня там в машине бутылка водки.

Мойков насторожился:

— Русской?

Мария Фиола улыбнулась:

— Кажется. Пойдемте лучше вместе с нами в машину, Владимир Иванович! Сами и проверите. Возьмите стакан побольше.

Мы последовали за ней. Водка оказалась русской. Мария Фиола налила Мойкову полный стакан. Водка была ледяная — в «роллс-ройсе», оказывается, имелся даже небольшой встроенный холодильник. Мойков отпил глоток и благоговейно, словно утоляющий жажду голубь, закатил глаза к небу.

— Вот когда сразу чувствуешь себя торговцем поддельным спиртным! — вздохнул он.

— Отчаяние подлинного художника перед оригиналом! — поддел я Мойкова. — Учись, Владимир! Главное — не падать духом! Твоя зубровка, кстати, не хуже.

— Даже лучше, — добавила Мария с нежностью. — В ней есть свой секрет: она утешает в минуты скорби. Ваше здоровье, Владимир Иванович!

Мы поехали по Пятой авеню к Центральному парку. Было еще очень жарко. Из зоопарка доносился вечерний рык львов. Озера застыли в полной неподвижности, словно отлитые из свинца.

— Этот костюм ужасно меня стесняет, — пожаловалась Мария Фиола. С этими словами она опустила шторку на окне, отделявшем нас от шофера. Тут я заметил и на остальных окнах такие же шторки. Они превращали машину в уютную комнату, куда нельзя заглянуть с улицы. Мария раскрыла свою сумку. — Сейчас надену что-нибудь полегче. По счастью, я захватила платье.

Она сняла жакет и короткие коричневые сапожки из мягкой кожи. Потом принялась стягивать бриджи. Ей не хватало места, хотя сиденья в машине были широкие и удобные. Я мало чем мог ей помочь. Мне оставалось только спокойно сидеть в полумраке салона, мимо которого медленно скользили зеленые тени парка, слушать мерный рокот мотора и вдыхать аромат духов, распространявшийся вокруг по мере того, как Мария раздевалась. Делала она это без малейшего смущения — наверно, рассудила, что на фотосессии в студии я все равно видел ее почти нагишом. Что же, это так, но тогда вокруг было много людей и света. А теперь мы были совсем рядом, в полумраке и тепле. И мы были одни.

— Какая вы загорелая, — заметил я.

Она кивнула:

— А я совсем бледная и не бываю никогда. Всегда лежу где-нибудь на солнышке. В Калифорнии, или в Мексике, или во Флориде. Всегда для этого находятся какие-нибудь теплые края. При нашей жизни нас частенько посылают туда на фотосъемки.

Голос ее звучал более низко, чем обычно. Я давно заметил, что в обнаженном виде женщины всегда говорят иначе, чем в одетом. Мария Фиола вытянула свои ослепительные ноги во всю длину и начала неспешно складывать бриджи. Потом положила их в сумку и извлекла белое платье. Она была невероятно красива — худощавая, но косточки нигде не выпирают. Французы называют такое сложение fausse maigre [34]. — Я сильно возбудился, но сидел не двигаясь. Уродливо комические сцены изнасилования в авто — это не для меня. К тому же шофер был рядом.

Мария открыла окно рядом со своим сиденьем, оставив шторку закрытой. Освежающий воздух моря ворвался в салон, смешиваясь с ароматом духов. Она вдохнула его полной грудью.

— Еще минутку, — сказала она. — Потом я надену платье. Водка в холодильничке. И рюмки там же.

— Слишком жарко для водки, — сказал я. — Даже для русской.

Она раскрыла глаза:

— По-моему, там есть и шампанское в маленьких бутылках. Эта машина шикарно оборудована. Владелец как-то связан с внешней политикой. Отсюда и водка. В Вашингтоне есть русское посольство — а русские наши союзники. Можно мне маринованный огурчик?

Я развернул пергаментную бумагу и протянул ей пакетик. Бюстгальтера на ней не было; я успел заметить, что он ей и не нужен. На ней были только шелковые трусики. Кстати, она не смущалась своего вида и была спокойна.

— Ах, как хорошо! — вздохнула она, беря огурец. — А теперь маленький глоточек водки. На мизинец, не больше.

Я нашел рюмки. Они были очень тонкого хрусталя. У владельца машины, судя по всему, был неплохой вкус.

— А вы разве не выпьете? — спросила Мария.

Я не мог представить, что для человека, которому принадлежал «роллс-ройс», имело хоть какое-нибудь значение, выпью я его водку или нет.

— Я превращаюсь в паразита, — заявил я. — Правда, поневоле.

Она засмеялась. У нее сейчас и смех был более таинственный, совсем не такой, как днем в одежде.

— В таком случае почему бы вам не стать паразитом-добровольцем? Это куда приятнее.

— Тоже верно. — Я налил рюмку и себе. — Ваше здоровье!

— Ваше здоровье, Людвиг!

Мария Фиола легким движением скользнула в платье и сунула ноги в белые сандалии. Потом подняла шторки на окнах. Поздний вечерний свет ворвался в машину. Солнце как раз заходило. Мы проезжали мимо музея Метрополитен. Красное зарево хлынуло в машину столь внезапно, что я вздрогнул. Музей, ослепительный закат — где я это уже видел? Я вспомнил тотчас же, не желая признаваться себе в этом. Темная фигура перед окном, яркий свет, лежащие без сознания на земле люди, равнодушный голос с саксонским акцентом: «Продолжайте! Следующий!»

Я слышал, как Мария что-то мне говорит, но ничего не понимал. Поток воспоминаний врезался в мозг как электрическая пила. Разом все снова воскресло во мне. Я машинально схватил рюмку и выпил. Мария Фиола опять что-то мне сказала. Я растерянно смотрел куда-то перед собой, по-прежнему не понимая ни слова. Мария была где-то далеко. Потом сделала какое-то движение рюмкой. Я поднял бутылку. Она покачала головой и засмеялась. И только тут ее слова обрели для меня смысл.

— Давайте выйдем из машины! — говорила она. — Тут ведь ваши места. Йорквилль.

— Хорошо, — ответил я.

Я был рад выйти из машины. Мария перекинулась несколькими словами с шофером. Я оглядывался по сторонам, глубоко вдыхая воздух. Широкая улица, дома, небо.

— Где мы? — спросил я.

— На Восемьдесят шестой улице. В Германии.

— В Германии?

— В Йорквилле. В немецком квартале. Вы что, никогда здесь не были?

— Нет.

— Хотите, поедем дальше?

Я покачал головой. Мария продолжала наблюдать за мной. Я не мог понять, зачем она притащила меня сюда, но и спросить остерегался. Благородство души здесь было явно ни при чем.

Улица, несмотря на ее ширину, тотчас же напомнила мне омерзительный немецкий городишко. По краям дороги стояли кондитерские, пивные и колбасные лавки.

— Вон кафе «Гайгер», — показала Мария. — Славится своими пирожными. Немцы ведь большие любители пирожных, верно?

— Да, — ответил я. — Пирожных и колбас. Так же как итальянцы любители макарон. Нет ничего удобнее таких вот примитивных обобщений, — любезно добавил я. Не хотелось мне втягиваться в очередной глупый спор с подобными дурацкими аргументами. Только не сейчас.

Мы молча шли по кварталу. Чувство было удручающее, мне казалось, будто я воспринимаю все каким-то странным образом, в раздвоенном виде. Я слышал вокруг себя немецкую речь и то и дело испуганно вздрагивал: я почти ожидал увидеть гестаповцев, подкарауливавших за дверями лавок, — столь сильным было это двойственное впечатление, бросавшее меня от спокойствия к ненависти и страху. Я казался себе неопытным канатоходцем, которого без страховой сетки вытолкнули на канат, протянутый посреди улицы между всеми этими домами и немецкими вывесками. Надписи по-немецки оглушали меня как удар. Вообще-то они были совершенно безобидные, но только не для меня. В них мне тоже виделся двойной, мрачный смысл, как и в людях, что шли нам навстречу и так по-будничному выглядели. Но я-то знавал их другими.

— Кафе «Гинденбург», — объявила Мария.

Она шла рядом со мной своей летящей походкой манекенщицы, желанная, но до ужаса чужая и недоступная. Казалось, она не чувствует этого спертого запаха захолустья, в котором я почти задыхался, — этой смеси простодушия, затхлого уюта и бездумного послушания, которые в любую минуту были готовы превратиться в свою противоположность.