Атаман Устя - Евгений Салиас

XXII

Долго пролежала Устя въ хатѣ Орлика. Она шевелилась, открывала глаза и озиралась кругомъ, будто искала чего-то удивленными глазами и, не найдя, закрывала ихъ вновь. Изрѣдка она вздыхала, но безъ стона, безъ вопля, какъ бы отъ страшной усталости.

Орликъ сначала говорилъ съ ней, когда она шевелилась, но увидя, что дѣвушка не слушаетъ его, даже врядъ ли можетъ понять слова его, онъ молча сѣлъ около кровати.

— Обойдется! думалось ему. Послѣ вѣсти о смерти Тараса, сказывали мнѣ, она недѣлю лежала, маялась, да еще недѣлю цѣлую молчала, какъ нѣмая… А стоило… И забылось все потомъ… Вотъ и теперь обойдется. Тарасъ шибко любилъ ее и только сыну уступилъ, а самъ пошелъ на смерть. Она это знала. А этотъ щенокъ такъ приглянулся… Узнаетъ отъ дядьки объ ихъ ухищреніяхъ, такъ тогда живо у нея все пройдетъ…

И Орликъ внутренно радовался, что развязался съ капраломъ и не допустилъ ее уйти за нимъ.

Такъ прошла ночь. Устя лежала въ полузабытьи, а Орликъ сначала сидѣлъ у кровати, а затѣмъ отошелъ и прилегъ на скамьѣ у окна. Среди ночи Устя вдругъ совсѣмъ очнулась и зашептала; потомъ она поднялась и сѣла.

— Наказалъ… Да, наказалъ за душегубство окаянное! прошептала она и перекрестилась. Ты все видишь и терпишь… ждешь покаянія! Нѣту его — и накажешь…

Просидѣвъ нѣсколько мгновеній, Устя снова перекрестилась и двинулась съ кровати.

Она оглядѣлась. Среди темноты въ хатѣ, при слабомъ лучѣ мѣсяца, падавшемъ на маленькое окно, она различила спящую фигуру Орлика. Эсаулъ, тоже измучившись душевно за весь день, невольно задрожалъ…

Устя, поглядѣвъ на него, шепнула:

— Ахъ, Орликъ, Орликъ… что ты натворилъ… Да нѣтъ, это не твоя воля была… Это Господь мнѣ въ наказаніе послалъ.

Устя нетвердыми шагами двинулась къ двери и вышла на улицу. Новая тревога, но не бурная, а тихая и горькая, явилась у нея на душѣ…

— Гдѣ онъ? Что съ нимъ сдѣлали? Забросили? Зарыли? Утопили?..

И снова болью защемило сердце такъ же, какъ когда она услыхала вдали выстрѣлы… Какъ будто теперь она второй разъ теряетъ его…

И силы прибавились. Она двинулась быстрѣе по тропинкѣ… Наконецъ она почти бѣжала къ дому, стремительно увлекаемая мыслью: гдѣ онъ? что онъ?

Поселокъ спалъ, полусумракъ таинственно окуталъ все кругомъ, и тишь царила во всемъ урочищѣ отъ горы до берега; полумѣсяцъ на чистомъ небѣ мерцалъ ярко и освѣщалъ площадку, которую бѣглымъ шагомъ уже миновала дѣвушка, тоскливо озираясь… Но вдругъ она сразу остановилась, какъ вкопанная, и сердце дрогнуло. Подъ большимъ кленомъ бѣлѣлось что то…

Она шагнула ближе… Это холстъ… Имъ прикрыто что-то, лежащее на землѣ… И вонъ съ краю, ближе къ ней, виднѣются изъ-подъ бѣлаго холста обутыя въ сапоги и вытянутыя ноги.

Устя бросилась, сорвала холстъ и, трясясь всѣмъ тѣломъ, стояла и глядѣла безъ вопля, безъ слова, безъ звука…

Онъ лежалъ тутъ протянувшись — будто спалъ на травѣ подъ деревомъ.

Устя тихо простонала, грудь стало подымать, бить, надрывать судорогой и наконецъ горькое и безпомощное женское рыданіе огласило спящій поселокъ и тишину ночную.

Устя упала около него на колѣни, обвила руками и приподняла мертвую голову. И, страстно прижимая холодное лицо къ своему лицу, цѣловала безъ конца полуоткрытые глаза съ онѣмѣвшими вѣками.

Давно ли онъ отвѣчалъ на ея поцѣлуи… А теперь?

— Ну, что-жъ? И конецъ… Конецъ!.. шептала она ему въ лицо. Все-таки мы любились. Все-таки я знаю, что было…

И дѣвушка легла на траву около «любаго», говорила съ нимъ, шептала ему страстно въ лицо, обѣщала ему непремѣнно что-то, какъ только солнце встанетъ.

И долго не могла она оторваться отъ него…

Орликъ, очнувшись уже передъ разсвѣтомъ и не найдя Усти на кровати, бросился со всѣхъ ногъ къ хатѣ атамана. По дорогѣ онъ увидѣлъ бѣлѣвшій подъ деревомъ холстъ и тоже остановился и приблизился.

Мертвый капралъ лежалъ на травѣ, но Усти не было…

— Вишь, точно почиваетъ барчукъ-то! подумалось и эсаулу. Но гдѣ-же атаманъ?

И Орликъ побѣжалъ къ развалинѣ на пригоркѣ… Тамъ былъ свѣтъ въ окнѣ, и въ горницѣ двигалась фигура…

— Не видала его… Или ужъ видѣла и ушла, выговорилъ Орликъ вслухъ… Чудно! Холстъ она сняла. Вѣрно. Стало, видѣла и ужъ бросила…

Замѣтивъ свѣтъ и внизу, онъ быстро вошелъ на крыльцо.

— Ефремычъ, кликнулъ онъ тихо.

— Нѣтъ его… отозвалась другая мордовка, замѣнившая Ордунью, и вышла къ эсаулу. — Его атаманъ послалъ поднять двухъ ребятъ.

— Зачѣмъ?

— Хоронить, вишь. Лопаты указалъ захватить.

— Сейчасъ, ночью?

— Сейчасъ.

— Что онъ, какъ? безпокойно спросилъ Орликъ.

— Что то-ись! позѣвывая отозвалась мордовка.

— О, дура! ничего не замѣтила, какъ атаманъ изъ себя?.. Страшенъ?.. Ну?..

— Ничего… какъ завсегда… Подь… Онъ не спитъ. Слышь, шагаетъ у себя…

Орликъ поднялся наверхъ по скрипучей лѣстницѣ…

— Устя! окликнулъ онъ нѣсколько тревожно.

Шорохъ слышался во второй границѣ, но отвѣта не было.

— Устя! громче произнесъ онъ.

— Здѣсь!.. хрипло отозвался голосъ, и Орлику показалось, что это не голосъ Усти… Это былъ будто другой, старый, разбитый и надорванный голосъ.

Орликъ отворилъ дверь, вошелъ и отступилъ на шагъ…

Среди горницы стояла передъ нимъ женщина въ красной юбкѣ съ фартукомъ, въ бѣлой рубахѣ, расшитой по вороту и рукавамъ. Она надѣвала на шею ожерелье изъ бусъ и монетъ.

— Что ты! Богъ съ тобой! воскликнулъ Орликъ изумляясь…

Она обернулась, и при тускломъ свѣтѣ огня онъ видѣлъ осунувшееся лицо, смертельно блѣдное, будто застывшее и безжизненное, но озаренное страшно сверкающими глазами.

И красива была эта женщина, и страшна…

Въ первый разъ видѣлъ Орликъ Устю въ дѣвичьемъ нарядѣ, въ которомъ теперь даже трудно было признать атамана.

— Зачѣмъ ты вырядился? промолвилъ онъ.

— Пора… Думала для города, а вотъ для похоронъ!

И Устя улыбнулась, глянувъ на Орлика. Сердце дрогнуло въ эсаулѣ отъ этой улыбки.

— Что ты затѣяла? Лягъ. Погляди на себя… Хворая. Завтра мы все сдѣлаемъ, что пожелаешь.

— Нѣтъ; надо скорѣе. Я послала Ефремыча… произнесла Устя и, прицѣпивъ ленту на поясъ, прибавила, оглядывая себя: эхъ косы то нѣту… острижена… А была на станицѣ коса и долгая, чуть не до земли.

И отъ этого надорваннаго, хриповатаго голоса Орлику стало опять жутко.

— Атаманъ, полно… Устя, родная… забормоталъ онъ, смущаясь. — Обожди до утра. Прилягъ. Тебя сломило… Обойдется… Богъ милостивъ. Завтра мы все… Я позову этого Терентьича, и онъ все самъ…

— Нѣтъ, нѣтъ. Не хочу. Избави Богъ. Пусть сидитъ запертой! Пусть не знаетъ… А мы скорѣе… скорѣе!.. Не терпится мнѣ… Да вонъ, слышь…

Внизу раздались голоса и шаги.

— Вонъ они. Сейчасъ и справимъ все… Ну, эсаулъ, поди домой. Мы безъ тебя все…

— Нѣтъ, я отъ тебя не отойду! вскрикнулъ Орликъ.

Дѣвушка видимо колебалась; затѣмъ, помолчавъ, вымолвила, страшно улыбаясь:

— Ну, помогай… Что-жъ. Тебѣ и помогать… Ты убилъ, тебѣ и хоронить…

Устя такъ произнесла слова эти, что Орликъ не вытерпѣлъ. И его схватила судорога за горло, будто отъ слезъ.

— Устя, прости меня! промолвилъ онъ упавшимъ голосомъ.

— Простить? Что-жъ? Божья воля!

И опять она молчала мгновенье.

— Простить? Да, я прощу… прощу… Помогай мнѣ. Обѣщай не перечить ни словомъ — и я прощу…

— Все, что укажешь… Хоть на край свѣта пойду.

— Ну, ладно… Идемъ хоронить… Ступай — укажи нести… къ берегу.

Устя хотѣла сказать его, но не осилила въ себѣ какое-то чувство, которое не позволяло ей сказать это слово.

— Зачѣмъ? удивился Орликъ. — Куда къ берегу?

— Обѣщалъ не перечить…

— Изволь, изволь… все…

И Орликъ бросился внизъ, гдѣ стояли приведенные Ефремычемъ Ванька Лысый и Бѣлоусъ, каждый съ двумя лопатами на плечахъ.

— Ихъ поднять указалъ атаманъ? спросилъ онъ.

— Да, ихъ двухъ только; болѣе никого, отвѣчалъ Ефремычъ. — Да вотъ лопаты указалъ. Знать, могилу копать будемъ.

Орликъ сообразилъ, что Устя, изъ прихоти собравшись надѣть женское платье, нарочно выбрала этихъ двухъ человѣкъ, самыхъ безобидныхъ, добрыхъ и глупыхъ въ поселкѣ.

— Ну, ты, Ванька, и ты, Бѣлоусъ, что увидите и будете дѣлать, — заутро чтобы не болтать! Слышали?

— Ладно. Что жъ… отозвался старикъ Бѣлоусъ.

— Никому ни полслова не говорить. И ты, Лысый.

— Зачѣмъ ховорить! Отвѣчалъ Лысый.

Устя между тѣмъ собиралась. Она взяла въ столѣ маленькій образокъ, нашла и вырвала изъ своей псалтири одинъ листокъ съ молитвой; потомъ достала съ полки мужской шелковый поясокъ, который онъ подарилъ ей, снявъ съ себя еще въ первый день… Затѣмъ она сцѣпила съ гвоздя маленькій кинжалъ, тотъ самый, которымъ обрѣзала когда-то на немъ его путы. И все вмѣстѣ, образокъ, листокъ изъ псалтыри, поясокъ и кинжалъ, спрятала она на грудь, за рубаху.