Атаман Устя - Евгений Салиас

XV

Въ тотъ же день, когда атаманъ, будто смягчившись сердцемъ, оглядывалъ свой поселокъ въ окно, и въ первый разъ грезы объ иной жизни, не разбойной, а мирной и людской, по-Божьему, чудно роились въ головѣ, а рядомъ душевцо смущенный плѣнникъ начиналъ надѣяться на свое спасеніе — въ хатѣ Орлика сошлись одинъ за другимъ Малина и Ефремычъ, позванные имъ для совѣта.

Много дѣловъ всякихъ рѣшалъ Орликъ прежде безъ призыва кого-либо на совѣтъ, а теперь этого новаго дѣла одинъ рѣшить не смогъ и не взялся, потому что самъ себѣ не вѣрилъ.

— Какъ обращается Устя съ капраломъ? Что тутъ подумать? Неужто такое диковинное приключилось, что и по имени назвать стыдно: атаману будто полюбился нежданно барчукъ?

Вотъ что прямо сказалъ Орликъ сибирному.

Малина удивился. Онъ зналъ, что ихъ атаманъ — дѣвица, но зналъ тоже, что эта дѣвица уродилась, знать, отъ шутки самого дьявола. Ничего въ Устѣ дѣвичьяго не было и нѣту на его глаза; а тутъ вдругъ про глупство бабье заговорилъ эсаулъ. Каторжникъ соображалъ: «Капралъ да атаману полюбился. Развяжи вотъ это?»

— Сразу-то я что-то не осилю, заявилъ Малина, выпуча глаза. Ты это значитъ про что?

Орликъ объяснился рѣзче и злобно…

— Эвона! Не можетъ статься! усмѣхнулся каторжникъ и тотчасъ скривилъ рожу отъ боли въ ранѣ, которая и быка давно свалила бы съ ногъ.

— Чего, не можетъ статься! Дурень! Нешто дѣвичье сердце на ладони; дѣвичье сердце;- потемки! съ горечью произнесъ Орликъ. Вонъ она Тараса вашего ужь любила и за него замужъ собралась, а ему было за пятьдесятъ лѣтъ.

— Тарасъ былъ орелъ человѣкъ! Будь живъ, онъ Степана Разина за поясъ бы заткнулъ… за Тараса и я бы въ огонь и въ воду полѣзъ, не токмо Устя! рѣшилъ Малина.

Орликъ махнулъ рукой, понявъ, что клейменый каторжникъ все дѣло совсѣмъ по-своему понимаетъ и для него не совѣтчикъ.

Ефремычъ принесъ вѣсть: бѣдняга Черный кончился!

— Ну, и царство ему… цыганское! отозвался Малина. А жаль знахаря!..

— Ну, а ты, Ефремычъ, какъ посудишь? спросилъ Орликъ дядьку, передавъ ему прежде свои подозрѣнія.

— Ты, стало быть, насчетъ то ись того… началъ Ефремычъ, что нашъ атаманъ вспомнилъ якобы, что онъ не парень, а дѣвица.

— Да. И влюбился въ парнишку-бѣлоручку изъ барчуковъ, холеныхъ въ шелку да въ меду, продолжалъ Орликъ.

— Позарѣзъ, значитъ.

— Ну, да; я говорю…

— И я говорю.

— Что? воскликнулъ Орликъ.

— Да то же… Ты сказываешь полюбился ему… будемъ уже сказывать: ей… полюбился ей капралъ? Это вѣдь ты сказываешь?

— Ну, да.

— Я тебѣ и отвѣтствую: позарѣзъ, молъ.

Орликъ сразу измѣнился въ лицѣ. Думать самому о нерадостномъ и убѣдить себя — какъ ни будь уменъ — не такъ страшно, какъ услыхать отъ другого, хоть и глупѣе, подтвержденіе своей постылой думы. Падала завѣса съ глазъ Орлика, да не совсѣмъ; а тутъ вотъ вдругъ упала сразу, и горькая правда наголо предстала глазамъ.

Наступило молчаніе. Орликъ неровно дышалъ, уткнувшись глазами въ землю. Малина таращилъ глаза на есаула, а Ефремычъ простодушно смотрѣлъ на обоихъ.

— Почему ты это такъ полагаешь? спросилъ, наконецъ, Орликъ и такимъ голосомъ, какъ еслибъ узналъ отъ Ефремыча новое и совсѣмъ для него самого неожиданное и невѣроятное.

— По всему видать… я еще въ первый день Ордуньѣ сказывалъ, ложася спать: будетъ, молъ, у насъ случай, Однозуба, отъ котораго эсаулъ да и всѣ молодцы и ты, старая, тоже рты разините… Такъ по-моему и вышло. Да еще какъ живо то… много-ль времени прошло съ битвы, а гляди ужь у насъ что…

— Что? странно спросилъ Орликъ.

— Колдовство. Плюнуть да перекреститься — только всего и можно… атамана и званья нѣтъ; былъ атаманъ Устя, да сплылъ… Выходитъ оно, эсаулъ, по эвтой причинѣ, такъ я разумѣю, что баба ли, дѣвка ли какъ, значитъ, ни вертись, какъ ни рядись, какъ ни скачи, а все человѣкомъ не будетъ… Бабье-то въ ней рожденье нѣту-нѣту, да и заговоритъ безпремѣнно… Вотъ жили мы безъ грѣха, Устя атаманствовалъ на славу, любо было глядѣть на него; и славно онъ бился, и складно разсуждалъ всѣ дѣла разбойныя и хозяйскія, и на дуванѣ, и на расправѣ молодцовъ за провинность какую… а вотъ нашли вы на дорогѣ нечисть эдакую, прости Господи, да завели ее въ домѣ; ну, все дѣло и изгадили, все прахомъ и пошло.

— Какую нечисть? спросилъ Малина.

— А этотъ капралъ… Намъ онъ, вишь, что коровій пометъ, а вонъ дѣвицѣ-то красной по рожденью — онъ, поди, что?.. да, что онъ ей? Ты вотъ знаешь ли, эсаулъ, что онъ ей, капралъ-то этотъ сахарный?

Орликъ молчалъ понурясь и глубоко задумавшись.

— Онъ ей — золото, милъ-свѣтелъ ангелъ! Она за него сейчасъ вотъ и насъ перехлопаетъ и себя порѣшитъ, коли потрафится.

— Что? Ты про что… пришелъ въ себѣ Орликъ, смутно разслышавъ послѣднія слова Ефремыча.

— Я говорю, что Устя изъ-за капрала на убивство пойдетъ.

— Она мнѣ ужь разъ грозилась, да это пустое; это все-жь таки баловство! Мало что языкъ сбрехнетъ.

— Не баловство, эсаулъ; ты видѣлъ сегодня Устю.

— Нѣту, три дня ужь не видалъ.

— Знаю я. Ну, вотъ ты поди, да и погляди… а потомъ ужь и говори.

— Что-жь она?

— Что? Ничего! Другой человѣкъ! Атамана нѣту; и слѣдъ его, говорю, простылъ; а есть дѣвка, да еще, что ни на есть, самая лядащая… въ глаза мнѣ не смотритъ, скажетъ слово и загорится все лицо, да не такъ, какъ прежде, не гнѣвно, а по-бабьему, по-стыдливому.

— Вижу я все дѣло — диковина! заговорилъ Малина. — Уразумѣть нельзя, ну, а пособить горю все же не мудрено; взялъ да и распуталъ все…

— Да какъ? Какъ? воскликнулъ Орликъ.

— Что?

— Какъ ты распутаешь?

— А взялъ, по-просту, атамана и капрала, выговорилъ однозвучно Малина, да камушекъ потяжеле, связалъ ихъ вмѣстѣ, да и бултыхъ — раковъ кормить.

— О, дьяволъ… И я тоже слушаю! взбѣсился Орликъ.

— Нѣтъ, Малина, не бреши про Устю… сказалъ Ефремычъ съ укоризной, — надо умнѣе какъ разсудить. Но мнѣ, капрала этого не мѣшкавши прикончить.

— Да. Не мѣшкавши! произнесъ Орликъ какъ бы себѣ самому. Покуда еще не поздно; но скорѣе, а то…

— Вѣстимо, скорѣе, эсаулъ… вѣдь надо намъ тоже и отсюда выбираться, а сборовъ у насъ не мало.

— Да; тутъ сидѣть негоже! прибавилъ каторжникъ; вторую команду жди черезъ двѣ недѣли.

— Раньше будетъ, отозвался Ефремычъ: коли-бъ вы его убили, то не стало бы спѣшить начальство, а теперь, поди, солдатики какіе добѣгутъ до городовъ и скажутъ: капралъ живъ, взятъ, въ полонѣ мается. Вотъ и подвинутъ ноги разные воеводы.

— Вѣрно, Ефремычъ, вѣрно, сказалъ Орликъ. Нечего уткнувшись сидѣть. Дѣло дѣлать. Скорѣе. Первое, собирай и распоряжай все… Двинемъ отсюда чрезъ три-четыре дня въ лѣса подалѣ отъ Волги, къ старцамъ на Узеня. Туда никакія команды не лазаютъ… а за Устю я примуся… капрала этого я либо выдамъ на расправу молодцамъ, либо самъ ужъ выпущу на волю, какъ Душкина… лишь бы его отсюда съ глазъ долой; и скорѣе, нечего мѣшкать! Ты, Ефремычъ, ладь все, коней и обозъ, а ты, Малина, наладь молодцовъ такъ, что коли я кличъ кликну, чтобы всѣ они валили къ атаману капрала на расправу просить.

На этомъ совѣщаніе и кончилось, и Малина съ Ефремычемъ ушли отъ эсаула довольные и принялись за дѣло.

XVI

День за днемъ, прошло около недѣли, а ничего въ Устиномъ Ярѣ не случилось однако особеннаго или неожиданнаго. Но «что-то» было повсюду, во всѣхъ… будто въ воздухѣ носилось что-то, невидимое и непонятное. Въ поселкѣ было по всѣмъ хатамъ и хибаркамъ, во всѣхъ молодцахъ, сволокѣ со всего свѣта, христіанахъ и татарвѣ — какое-то затишье чудное — глухое и недоброе. Точь-въ-точь духота тяжелая и тишь зловѣщая предъ грозой, что гдѣ-то собирается и должна прійти… Раскатовъ грома еще не слыхать, молніи еще не видно. Все кажется кругомъ, какъ бы и быть слѣдуетъ, какъ заурядъ всякій день бываетъ, — но птица и звѣрь, даже деревья и мурава словно притаились и сробѣли. Изрѣдка со свистомъ, стремительно промелькнетъ будто въ перепугѣ ласточка, извиваясь по самой землѣ, или жалобно вскрикнетъ чайка на рѣкѣ. Грозы нѣтъ, но вся природа ужъ почуяла ее гдѣ-то за небосклономъ и ждетъ первой вѣсти, перваго порывистаго натиска вихря. Все ждетъ — вотъ загрохочетъ небо, зажигаясь и пламенѣя изъ края въ край, разрываясь и разрушаясь надъ землей, сотрясая ее всю до нѣдръ, будто падающими невидимо облаками, что обращаютъ порою въ прахъ вѣковые лѣса и каменные города.

Такъ было и въ Устиномъ Ярѣ! По всѣмъ хатамъ угрюмо сидѣли у себя молодцы или сходились въ уголкахъ поселка, за плетнями, и тихо перешептывались, — что-то другъ другу сообщая въ недоумѣніи или въ ожиданіи. Большинство устинцевъ высматривали скорѣе смущенно, чѣмъ злобно…

Какая-то бѣда стряслась, видно, на поселкѣ разбойномъ; а бѣда та была — что атаманъ сидитъ у себя безвыходно… Эсаулъ Орликъ тоже не кажетъ носу изъ своей хаты и томится… «князь», или дядька Ефремычъ, ходитъ суровый и ни на что не отвѣчаетъ, только рукой машетъ, какъ бы говоря: «Ну, васъ! не надо васъ!» Сибирный Малина на что крѣпокъ, а свалился все-таки съ ногъ отъ прострѣла, не осилилъ раны… онъ только одно повторяетъ тѣмъ, кто къ нему навѣдается: