Атаман Устя - Евгений Салиас

— Точно въ туманѣ все! робко признавалась она себѣ. Дѣйствительно, у низовскаго атамана Усти просто умъ за разумъ заходилъ. Атаманство вдругъ показалось дикой и грѣховной затѣей, навязанной обстоятельствами. Что это за жизнь?.. Разбойничать, душегубить?!.. Только смертный грѣхъ! Да еще рано или поздно будутъ плети, Сибирь и каторга! Какой же другой-то жизнью зажить? Какъ, когда, гдѣ?..

Почему же это ей теперь на умъ взбрело? Нѣтъ, даже не взбрело, а молніей будто ударило въ сердце это желаніе иной жизни. И вся она трепещетъ теперь, тоскливо, кротко, боязливо, точно подстрѣленная горлица.

Сидѣла Устя съ такими мыслями, такъ же какъ и Орликъ, день и другой, и третій… ничего не предпринимая, мучаясь и тревожась… Удивлялась она этой смутѣ своей не меньше Орлика, тоже не меньше Орлика шутила презрительно на счетъ этого капрала, которому уступила свою горницу и постель.

— Крупичатый и впрямь! Барчукъ медовый! говорила Устя себѣ самой.

А кто-то ей на ухо будто отвѣчалъ, сначала робко и стыдливо, а теперь уже сердито, даже злобно:

— Полно, ты, Устя, ломаться, лгать… Предъ кѣмъ тутъ скоморошествовать зря… Полюбился онъ тебѣ — вотъ и все!

— Эка, пустякина! говорила Устя вслухъ и старалась усмѣхнуться небрежно; но усмѣшка не ладилась на губахъ. Горечь подымалась на сердцѣ; глазамъ будто заплакать хотѣлось по-дѣвичьи, безпомощно, неудержимо, горючими крупными слезами, отъ которыхъ сердцу легче станетъ, а разумъ уступитъ и успокоится, будто сознавшись, что онъ все пустое сказывалъ. Онъ обмануть хотѣлъ такъ, зря, невѣдомо зачѣмъ. Зналъ онъ, что съ сердцемъ не совладаешь, а только пробовалъ… Ну, вотъ и сдался!..

Такъ и вышло: молчало сердце, потомъ стыдливо заговорило, потомъ гнѣвно, а вскорѣ совсѣмъ осилило; и дѣвичій разумъ сдался и смолкъ въ свой чередъ.

Сидѣла разъ такъ дѣвушка на третій день въ сумерки у себя во второй горницѣ, глубоко задумавшись, и вдругъ поднялась, будто прыгнула съ мѣста.

— Эхъ, да что тутъ! горячо шепнула она, хватаясь за голову. Скоморошество и впрямь. Любъ онъ мнѣ! Любъ! Вотъ и все!!

И бурная смута на душѣ будто собиралась стихать отъ признанія.

— Ну, что-жь? Грѣхъ, что ли? Срамъ, что ли? воскликнула вдругъ дѣвушка вслухъ, внѣ себя отъ огневой струи, что пробѣжала по тѣлу. Что мнѣ, родители, что ли, помѣхой? Начальство? Сволока моя? Орликъ и Ефремычъ?.. Кто мнѣ на свѣтѣ набольшій! И, глянувъ въ окно, въ которомъ за поселкомъ виднѣлась, упираясь въ небо, высокая лѣсистая гора съ бѣлой, какъ сахаръ, мѣловой маковкой, — Устя вымолвила гнѣвно, поднявъ руку и грозяся.

— Тебя сдвину и на земь уложу, коли нужно будетъ, не только сволоку свою или Орлика!

И смута стихла и улеглась совсѣмъ. На душѣ стало тихо и свѣтло, какъ будто сумрачное небо прояснилось, тучи грозовыя раздвинулись; будто былъ вихрь, разогналъ темныя лохмы облаковъ и улетѣлъ самъ за край земли. А солнце сверкнуло съ чистой синевы и засвѣтило на все…

Глянула Устя опять въ окно… поселокъ, хаты, садики, а тамъ гора, лѣсная чаща на ней и бѣлая ея маковка, направо сѣрая и величавая ширь матушки-Волги, за ней берегъ далекій съ ярко зеленой травой, а подъ самымъ окномъ яблони и черешни, бахчи, гдѣ Ордунья копается въ грядахъ… Все кругомъ внезапно заблестѣло, какъ послѣ грозоваго ливня, все въ капляхъ серебряныхъ сіяетъ, будто въ брилліантахъ. Но вѣдь дождя не было…

Все сіяетъ въ тѣхъ капляхъ, что у дѣвушки изъ глазъ полились горячей и сладкой струей… Это тоже брилліанты многоцѣнные… потому что слезамъ атамана разбойниковъ — цѣны нѣтъ. Нужно, чтобы совершилось чрезвычайное, диковинное для того, чтобы дѣвушка, не плакавшая со дня извѣстія о смерти своего отца, снова залилась дѣвичьими слезами.

А въ то же время, когда волжскій атаманъ снова будто становился казачкой Красноярской станицы, плѣнникъ тоже душевно перерождался. Тяжелыя думы, страхъ за свою жизнь, трепетное ожиданіе не нынѣ-завтра быть страшно умерщвленнымъ разбойниками, несмотря на обѣщаніе атамана, — будто переродили баловня судьбы, родныхъ и среды, изъ которой онъ кинулся, очертя голову, на смерть изъ-за галуна на кафтанъ; теперь только Засѣцкій, почти еще ребенокъ по разуму и опыту жизни, сразу оцѣнилъ все, взвѣсилъ все, уразумѣлъ многое въ прошломъ и многое пожалѣлъ. Урокъ былъ слишкомъ грозный.

Онъ молился, каялся, обѣщалъ все и всѣмъ… и себѣ, и роднымъ, и Богу, Котораго теперь будто вспомнилъ.

— Но неужели это искреннее раскаяніе излишне, ненужно, не поведетъ ни къ чему, и ему на роду было написано такъ погибнуть, думалось ему.

— Поплатиться жизью изъ-за легкомысленнаго поступка, изъ-за ребячества и опрометчивости. Если-бъ онъ струсилъ, не бился, то было бы еще по дѣломъ; но вѣдь онъ велъ себя храбро, хотя и попалъ въ битву въ первый разъ отъ роду; онъ бился лихо, онъ не бросилъ своей пѣшей команды, будучи самъ на отличномъ скакунѣ, пока она, перебитая почти вся, не легла и не разсыпалась по чащѣ ущелья. Тогда только онъ, выпустивъ послѣдній зарядъ въ лицо какого-то кидавшагося на всѣхъ и рубившаго топоромъ звѣря, а не человѣка, — рѣшился было спасаться и ускакать, но было поздно, и конь былъ подстрѣленъ погнавшимся за нимъ сорванцомъ-атаманомъ.

Засѣцкій въ первые часы плѣна, дорогой въ Яръ и затѣмъ связанный въ горницѣ атамана, которая казалась ему острогомъ, послѣ горницъ его собственнаго дома, — былъ отъ оцѣпенѣнія ужаса почти безъ чувствъ. Онъ глядѣлъ, слушалъ, двигался слегка, безсознательно шевелилъ затекавшими отъ веревокъ руками, но положительно не понималъ вполнѣ окружающаго… Это все дикій, тяжелый сонъ, который сейчасъ вотъ оборвется отъ пробужденья… и сгинетъ…

Когда атаманъ освободилъ его отъ путъ, ему стало легче тѣлу, не казалось еще хуже и тяжелѣе на душѣ. Первая безсмысленная смута прошла въ ней и началась разумная тревога. Болѣе ясная мысль разобралась толково во всемъ, что нежданно приключилось съ нимъ, и привела его въ трепетъ.

— Смерть?! это именно и единственно — о чемъ онъ никогда не думалъ.

Онъ думалъ, случалось, о всякихъ самыхъ невѣроятныхъ вещахъ. Онъ помышлялъ о томъ, что когда-нибудь поѣдетъ въ Москву и можетъ быть также графомъ и фельдмаршаломъ, какъ сталъ имъ простой украинскій казакъ; онъ думалъ, какъ будетъ онъ главнокомандующимъ на войнѣ или какъ будетъ посланникомъ царицы въ чужіе края къ иноземнымъ королямъ. Думалъ, какъ онъ женится на принцессѣ такой красоты неописанной, что всѣ, кто на нее ни взглянетъ, станутъ съ ума сходить отъ восторга или зависти къ нему. Онъ думалъ, что когда ему будетъ 80 или 90 лѣтъ, а вокругъ него уже будетъ куча его правнуковъ — онъ будетъ всесвѣтно славенъ, будетъ первый россійскій вельможа, по знатности и богатству…

Но дальше этой измышляемой имъ почтенной старости разумъ не шелъ, и смерть все-таки не представлялась.

И вдругъ теперь въ одинъ мигъ, такъ просто, такъ быстро — все мигнуло и рухнуло кругомъ. — Все! — и розовая дѣйствительность, и еще болѣе яркія радужныя грезы о будущемъ. Кругомъ тьма, а въ немъ болѣзненно жгучее сознанье чего то такого, что волосы дыбомъ ему подымаетъ.

Но утопающій хватается за соломинку, и если она сразу не оборвалась, то онъ искренно вѣрилъ, что у него въ рукахъ цѣлый столѣтній дубъ.

Взглядъ атамана, нѣсколько словъ надежды, брошенныхъ имъ въ первый же день, странное и красивое лицо этого молодого разбойника — ободрили капрала.

Прошелъ второй день… молодца, который велъ его изъ Саратова и ушелъ впередъ къ разбойникамъ, а потомъ вернулся опять къ нему — уже казнили въ отместку. Что же съ нимъ медлятъ расправляться. Атаманъ на этотъ вопросъ не хочетъ прямо отвѣчать и ни разу не обмолвился. Онъ обѣщается не объясняясь… А лучъ надежды вдругъ замерцалъ гдѣ-то… Этотъ лучъ зажегся, знать и блеснулъ во взорѣ атамана, да запалъ и ему въ душу. Сначала онъ вспыхнулъ въ обоихъ робко и боязливо, но разгорался не по днямъ, а по часамъ. Онъ уже не мерцаетъ теперь, а сверкаетъ…

Послѣ многихъ долгихъ бесѣдъ с чуднымъ и загадочнымъ по виду атаманомъ, Засѣцкій уже не ждалъ ежечасно прихода палачей своихъ и лютой смерти; онъ думалъ объ атаманѣ и его красивомъ лицѣ, объ его умныхъ рѣчахъ и особомъ выраженіи въ глазахъ, какого онъ еще ни разу ни у кого не видалъ; глаза атамана пронизываютъ его.

— Славный малый; обнялъ бы его по-пріятельски и попросилъ скорѣе, тотчасъ освободить да и со мной уйти въ городъ, думалъ капралъ. Что эта за жизнь, да и какой онъ разбойникъ; онъ будто нашъ братъ, недоросль изъ дворянъ: голосъ, лицо, руки и ноги — все не мужицкое.

XV

Въ тотъ же день, когда атаманъ, будто смягчившись сердцемъ, оглядывалъ свой поселокъ въ окно, и въ первый разъ грезы объ иной жизни, не разбойной, а мирной и людской, по-Божьему, чудно роились въ головѣ, а рядомъ душевцо смущенный плѣнникъ начиналъ надѣяться на свое спасеніе — въ хатѣ Орлика сошлись одинъ за другимъ Малина и Ефремычъ, позванные имъ для совѣта.