Расколотый берег - Питер Темпл

— Сколько раз вам повторять? Знаю я эту сволочь, знаю я эту сволочь, знаю я эту…

Кэшин поднял ладонь, чтобы остановить его:

— Простите, а откуда вы его знаете, мистер Винсент?

Винсент отхлебнул из банки, уставился в пол, затянулся. Левое плечо его странно подергивалось.

— С каникул, чтоб их…

— С каких каникул, мистер Винсент?

— Не знаете, что такое каникулы, что ли? — ответил он вопросом на вопрос и перевел взгляд на Кэшина. — Я ж им хотел рассказать, знаешь… Я там не один был. Нет. Блин, я ведь их чуть не увидел. Увидел…

— Что рассказать, мистер Винсент?

— Не веришь мне, да?

— Что за каникулы, мистер Винсент?

— На меня так зыркнул… Я понимаю, что значит такой взгляд. У, ненавижу, когда так смотрят!

— Успокойтесь… — начал было Кэшин.

— Уходите… Уходите! Нечего мне вам больше рассказывать, каждый раз одно и то же… Все вы заодно, ублюдки убили мальчишку, а вы… а вы… палец о палец не ударите…

— Закурить дай, — неожиданно сказал Кэшин.

— Чего?

Кэшин сложил пальцы, как будто держал сигарету, поднес ко рту и повторил:

— Закурить есть?

Винсент зыркнул на Финукейна, потом на Кэшина, запустил руку в карман несвежей рубашки, вынул пачку «Лейзи лайтс», сорвал грязным ногтем целлофан и, встряхнув, протянул им пачку. Кэшин вынул сигарету. Винсент предложил пачку Финукейну.

— Не надо, спасибо, — отказался Финукейн. — Пытаюсь бросить.

— Ага, вот и я тоже, — кивнул Винсент и дал Кэшину пластиковую зажигалку.

Кэшин закурил, отдал зажигалку и сказал:

— Спасибо, друг. Так что, слушать тебя не будут?

— Не будут, — подтвердил Винсент. — Этот чертов Керно лупил меня будь здоров, так, что я света белого не видел. Я тощий был тогда — кожа да кости. Три ребра мне сломал… А в школе велел говорить, что я упал с велика.

Повисла тишина. Винсент допил пиво, поставил банку на стол. Бритая, вся в шрамах голова опускалась все ниже, почти до колен, сигарета дотлела до конца и грозила обжечь кончики пальцев. Кэшин и Финукейн переглянулись и поняли друг друга без слов.

— Не было у меня велика, — заговорил Винсент грустным мальчишеским голосом. — Не было никогда… А так хотелось…

Кэшин продолжал курить. Вкус у сигареты был ужасный, и он мысленно радовался тому, что не курит, вернее, курит не много. Винсент, не поднимая головы, швырнул окурок на ковер, нацелился на него носком ботинка, но промазал. Остро и неожиданно сладко запахло горелым нейлоном.

— Расскажи-ка мне о своем детстве, — предложил Кэшин. — Я послушаю. Ты говори, а я послушаю.

Ждать пришлось долго. Наконец Винсент поднял голову и тупо взглянул на них, как будто только сейчас заметил.

— Идти надо, — выдохнул он. — Дел полно, ребята.

Он неуверенно встал и вышел из комнаты, стукнувшись о косяк. Было слышно, как он идет по коридору и что-то бормочет. Хлопнула дверь.

— На этом, вероятно, все, — сказал Финукейн и наступил на окурок Винсента.

На улице, под дождем, Кэшин сказал Финукейну:

— Каникулы… Это он про лагерь «Товарищей» вспомнил, Фин. Нам надо узнать всю его жизнь, всю. Срочно! Передай Виллани, что я сказал.

— Так не остаемся, шеф?

— Нет. И еще папки в зале. Кто-нибудь пусть соберет все, что относится к Порт-Монро. Если что найдешь — сразу звони мне. Ясно?

— Ясно. Вам первому позвоню, шеф.

— И еще выспись как следует, Фин. Вид твой мне не нравится…

— Ладно. Все равно же мертвых не воскресишь, да?

— Смотри-ка, учишься… Учишься потихоньку.

Когда он наконец выключил фары, было уже темно, хоть глаз выколи, и он увидел, как вдоль дома движется свет фонарика и к нему, высунув языки, спешат собаки. Не успел он выйти из машины, как они вскочили внутрь и радостно навалились на него, так что он не сразу сумел открыть дверь. Пока он вытаскивал ноги, правый бок порядком намочил дождь.

— А мы уж тебя потеряли, — сказал Ребб, невидимый за лучом от фонаря.

Кэшин потрепал собак по загривкам, опустил голову, позволил облизать себе руки, волосы, уши.

— В городе застрял, — ответил он. — Подумал, ты собак уж голодом морить не будешь.

— Собачьей жратвы больше нет, — сказал Ребб. — Так я взял с собой твою пукалку. Правильно?

— Отлично.

— Другой заяц в духовке уже. В холодильнике оливки нашел и запек. Там еще помидоры были.

— Что ты понимаешь в оливках? — спросил Кэшин.

— Понимаю… Я их собирал в Южной Австралии, на ферме там работал. Жрал эти оливки, пока из ушей не полезли. Бродягам все едино — что скотина сбитая, что икра.

— Выпить хочется, — сказал Кэшин. — Оставил что-нибудь?

— Утром ухожу.

Кэшин почувствовал, как боль прямо распирает его изнутри.

— Чего так?

— Буду в ваших краях — загляну.

— Ну, заходи, выпьем тогда на посошок.

— Пил уже. Замотался чего-то. Ну, давай руку.

Он протянул руку, и Кэшин нехотя пожал ее.

— Я тебе не все еще заплатил, — сказал он. — Завтра рассчитаемся, обещаю.

— На крыльцо деньги положи, — ответил Ребб. — Сейчас не будет — потом отдашь. Ты же полицейский — как тебе не верить?

Он махнул рукой и двинулся прочь. Кэшину вдруг стало ужасно тоскливо.

— Друг! — окликнул он Ребба. — Друг, ты хоть до утра-то подумай, а?

Ответа не было.

— Хотя бы из-за собак.

— Собаки хорошие, — донеслось из темноты. — Скучать буду.

В пасмурный день машина ползла по скользкой от дождя дороге к вершине холма, скрытой туманом. У ворот «Высот» мокли под дождем тополя.

Кэшин повернул влево, на дорогу, которая огибала далекий дом и упиралась в двухэтажный особняк из красного кирпича. Он припарковался у деревянных ворот гаража, выключил двигатель, опустил окно. В машине сразу стало холодно и сыро. Он посидел немного, слушая, как затихает двигатель, и думая, почему так бессмысленно оказалось то, что он сделал.

Он вспоминал, как в больнице, когда он уже пришел в себя, его навестили родители Шейна Дейба. Они даже не присели — робко стояли у кровати, стеснялись плохого английского. Он не знал, как их успокоить, ведь их сын погиб по его вине. Винченция пришла ему на помощь, и они распрощались. Мать Шейна погладила его по щеке, нагнулась и быстро поцеловала в лоб. На прикроватную тумбочку они поставили белую картонную коробку.

Винченция сняла крышку, наклонила коробку и показала Кэшину, что в ней, — квадратный торт в белой глазури, с красным крестиком поверх нее. Он не сразу разглядел, что крестик составляют буквы двух имен: Джо + Шейн.

Торт он отдал Винченции. Она потом сказала, что девочки-медсестры хвалили — очень вкусный оказался, фруктовый.

Кэшин вышел из машины, подошел к двустворчатой двери посредине первого этажа. Морось переходила в дождь.

На кольце, которое дала ему Эрика Бургойн, болталось больше десятка ключей. Подошел седьмой. Кэшин отпер дверь и вошел в коридор. В гончарной мастерской было темно, шторы опущены. Он нащупал выключатель, и люминесцентные лампы, потрескивая, осветили комнату. Дверь оказалась прямо напротив.

Кирпичный пол был чисто выметен, садовые инструменты в полном порядке висели на крючках, как экспонаты на выставке. Сенокосилка, маленький трактор и грузовик сияли чистотой. Все здесь говорило о порядке и дисциплине.

Справа от Кэшина стояла повернутая к стене картина с приклеенной к холсту клейкой лентой. Картина была больше, чем он помнил.

Он подошел, взял картину, осторожно приподнял ее, развернул, снова прислонил к стене и отступил, чтобы как следует рассмотреть.

Это был ночной пейзаж. Лунный свет струился по песчаным дюнам, а в отдалении стояли дома, из окон которых мерцал тусклый свет. Почти все полотно занимало небо, по которому бежали неровные облака, освещенные полной луной.

Кэшин узнал это место. Он когда-то стоял там же, где находился художник, на гребне последней, самой высокой дюны, смотрел на дома, ставшие теперь развалинами, на шоссе, на боковую дорогу, которая уходила на Кенмар и дальше, к «Высотам».

Он подошел ближе. На дорожке, что шла к домам, были изображены три фигурки — дети, один совсем маленький, двое повыше.

Подписи на картине не было. Кэшин повернул холст и в левом нижнем углу заметил наклейку. На ней красными чернилами было написано:

Лагерь «Товарищей», — сказал Кэшин. — В устье ручья.

Повисла долгая тишина. Сесиль Аддисон в упор смотрела на него, стоя у камина. Кэшин никогда не знал точно, как долго он может выдерживать этот взгляд, — иногда казалось, что она его не видит.

— Похоже, именно вас и нужно спрашивать, — продолжил он.

Голова Сесиль склонилась набок, веки закрылись. Вид у нее был такой, точно ей делают массаж ног.

— Можно поинтересоваться, зачем это тебе?