Первое правило королевы - Татьяна Устинова

Инна была человеком подготовленным. Кроме того, ей всегда было наплевать на интерьеры.

Администраторша передала ей трубку таким движением, словно вручала кубок Дэвиса.

– Да, – отрывисто сказали в трубке.

– Селиверстова Инна Васильевна. Добрый вечер. Там помолчали. Инна посмотрела на свою перчатку.

– Добрый. Мне спуститься или ты поднимешься сама? Номер шесть двадцать семь.

– Я поднимусь, – ответила Инна и вернула трубку администраторше.

В гостинице «Урал» можно было не беспокоиться о разглашении государственной тайны – в данном случае подробностей ночного визита Инны Селиверстовой в номер олигарха Ястребова. Здесь подчеркнуто никому не было дела до того, кто, с кем, как и сколько времени проводит, кто к кому приезжает, кто у кого остается или не остается. Потерять работу можно было в два счета, а терять такую работу из-за соблазна просто посплетничать никто не желал.

– Шесть двадцать семь, – уточнила Инна, – это какой этаж?

– Шестой. Может быть, проводить?

– Не нужно, я сама.

По мраморным ступеням, чистым и широким, как море, она поднялась на подиум, вошла в лифт и посмотрела на сверкающую панель.

Она сильно волновалась и поняла это, только когда сообразила, что смотрит на эту чертову панель уже давно и понятия не имеет, что именно нужно делать дальше.

Совершив над собой усилие, она стряхнула оцепенение и нажала вкусно щелкнувшую кнопку.

Поздно что-либо менять, кроме того, Инна была не из тех, кто меняет однажды принятое решение. Лифт плавно причалил к шестому этажу, и она шагнула на бесценный ковер – кайруанский или иранский, черт их разберет. В зеркале на противоположной стене отразилась какая-то женщина в короткой дубленке, джинсах и невысоких ботинках. У женщины были бледные щеки, светлые, чуть растрепанные волосы, страшные глаза и нелепые папки под мышкой.

Кажется, это я.

Она подошла поближе.

Ну да. Это точно я. Я смотрю в зеркало и вижу себя.

Словно зачарованная, она поправила папки, и та, в зеркале, следом за ней тоже поправила папки. Мысли были медленные, словно замерзшие.

Кажется, я знаю, что случилось с Мухиным и его семьей. Кажется, я обо всем догадалась. Мать кричала мне, когда я была маленькой: «Слишком умная, зараза!» Я слишком умная, и меня теперь никто и ничто не спасет. Это совершенно очевидный факт – как и то, что я стою сейчас перед этим зеркалом и смотрю на себя и не понимаю, что это я. К несчастью, я не могу сделать вид, что меня ничего не касается, потому что мне, как и Кате Мухиной, приговор уже подписан. Я не могу изменить решение суда. Но я могу уничтожить судей – раз и навсегда.

Я могу спасти только сама себя. Если у меня получится. Если мне не изменит мое необыкновенное везение. Если я все правильно рассчитаю, но ведь я могу рассчитать и неправильно. И что тогда?..

Впрочем, совершенно очевидно – что.

Она прищурилась – в зеркале к ней подходил Ястребов, один в пустом коридоре, похожем на коридор, ведущий к райским чертогам. Говорят, у каждого свой рай.

Инне хотелось, чтобы в ее раю вместо тропических растений, белых роялей и драгоценных камней были ледяная горка, горячий чай с лимоном, золотистые пироги, смешная кудлатая собака, пара кошек, теплый плед, огонь в камине, лиственничные стены, новогодняя елка в огоньках, коробки под ней в бантах и лентах, метель, трущаяся о дом, как медведица, белобрысый мальчишка, читающий на ковре растрепанную книжку – рядом красное надкушенное яблоко! – и этот мужчина, что подходит сейчас из глубины стекла. Нереальный, потому что он существует только там, внутри. Здесь, снаружи, кто-то совсем другой.

– Привет.

– Привет.

– Ты заблудилась?

– Нет. У меня голова немного закружилась. Наверное, от этого дурацкого лифта.

– Что случилось?

Она оторвалась от того, который был в зеркале, и посмотрела на того, который стоял у нее за спиной.

– Ничего.

– Не ври, – сказал он устало. – Я же вижу.

– Мне нужно с тобой поговорить.

Он мазнул взглядом по папкам и опять уставился ей в лицо.

– О делах?..

Где-то близко играли в бильярд, слышались негромкие приятные удары костяных шаров, и восклицания, и быстрая английская речь.

– О жизни и смерти. Ястребов нисколько не удивился.

– Вот так сразу, о жизни и смерти? – уточнил он насмешливо. – Ну, хорошо.

Он вытащил у нее из-под мышки папки и за руку, как девочку, повел за собой.

– Только сначала я должна почитать, – выпалила она ему в спину, как только дверь за ними захлопнулась. – Недолго.

– Это? – Он кинул папки на роскошный письменный стол.

– Да.

– А что здесь?

– Я сама пока не знаю.

– А где ты это взяла?

– Украла, – хладнокровно заявила Инна. – Из одной скверной квартирки на улице Чернышевского. Дай мне чаю. Или здесь дают только «Наполеон» восемьдесят второго года?

– Здесь дают даже первач, если кому надо, – пробормотал он. – А поесть? Хочешь?

От его тона заботливого мужа она вдруг почувствовала, что устала, ужасно устала, так, что сейчас заплачет от того, что у нее нет больше сил, от боли в разбитой коленке, от звука выстрелов, который словно сам по себе возникал в голове, снова и снова, и она – сильная женщина! – ничего не могла с этим поделать!

Осталось совсем немного. Она справится. Она всегда со всем справлялась – в одиночку. С тех пор как ей исполнилось восемь лет.

– Мне чаю, и больше ничего не нужно. Где я могу… сесть?

– Где угодно. Или тебе нужно уединение?..

– Хотелось бы.

– Тогда в кабинете.

Он даже дверь за ней закрыл – вот какой деликатный политический противник ей попался!

Она рассеянно огляделась и по своему обыкновению не замечать того, что ее не интересовало, не заметила ни богатых стен, ни лепных потолков, ни бронзовых штучек – только громадный письменный стол, а на нем бумажные горы, реки и берега.

Он не стал ничего убирать. Потому что доверяет? Или потому, что не принимает ее всерьез? Или потому, что знает – Инны Селиверстовой больше нет и то, что она дышит, ходит, смотрит, на самом деле ничего не значит?!

Она не стала устраиваться за столом. Она села на пол и проворно развязала свои папки. Их было всего три – четвертую она уронила на пол в той самой кухне, – и две из них были заполнены газетами. Инна вытряхнула их и быстро просмотрела. Она их уже ненавидела, эти проклятые газеты, с которых все началось!

Эти были другими и от тех почти ничем не отличались. Очевидно, Захар Юшин, бывший психический санитар, собирал все, о чем успел написать. В каждой газете были все те же инициалы – «ЗГ», в разнообразных вариантах, то Зинаида Громова, то Зейнара Гулина, то еще кто-то, она так и не запомнила этого, последнего имени.

Она быстро их просмотрела, отметив про себя, что журналистом Зинаида – Зейнара – Захар был (или были?) плоховатым. Материалы все больше посредственные, все больше ни о чем. Ни собственного стиля, ни какого-то там неподражаемого слога, ничего такого. Впрочем, не это важно.

В последней, самой худой папке были бумаги. Серые, заскорузлые, скучные канцелярские бумаги. Медицинская справка. Свидетельство участкового. Свидетельство о смерти. Еще одно. Копия свидетельства о рождении. Больше ничего.

Инна заглянула под картонный клапан. Нет, больше ничего нет. Однако и этого было достаточно.

Она посидела немного, потом разложила справки вокруг себя на ковре и опять внимательно прочитала каждую.

«ЗГ». Захар Юшин. Почему все-таки Юшин, если псевдоним на "Г"?

Глеб Звоницкий, в кабинете которого осталась губернаторская дочь, и это она, Инна, своими руками отдала ему Катю, велела стеречь.

Геннадий Зосимов, муж, желающий получить квартиру.

Осип сказал, что водители толкуют о том, что дочь помешанная и что это она убила мать. Очень удобно.

– Бог троицу любит, – вслух сказала Инна. Ястребов негромко произнес за дверью:

– Принесли твой чай. – Как будто подслушивал! Инна проворно собрала с ковра справки и сунула их обратно в папку и крепко-крепко завязала, словно захлопнула ящик Пандоры.

– Инна?

Она поднялась и распахнула дверь.

– Ну что? Что там такого интересного?

Она прошла мимо него, чуть не задев грудью темный свитер, села на диван и налила чаю в изящную беленькую чашечку.

– Там черный, а это зеленый, – неловко сказал он, кивнув на столик. – На всякий случай. Я пока не понял, какой именно ты пьешь.

– Я пью кофе. Но у меня от него в животе дырка.

– А по-моему, нет, – вдруг сказал он. – По-моему, нет дырки.

Тут она, ясное дело, покраснела, как маленькая, и он, кажется, чуть-чуть успокоился.

Маленькими глотками она быстро выпила весь свой чай и налила еще – из другого чайника. Кто их разберет, то ли черный, то ли зеленый.

– Расскажешь?..

– Собственно, я за этим и приехала.

– Зачем? Рассказать? Она посмотрела в сторону.