Заметки поклонника святой горы - архимандрит Антонин (Капустин)

земли влекущею мысль путника. Не Аполлон с лирою и песнею ожидал меня на верху Горы, а дух чудотворящего подвижничества с молитвою и благословением. Весь скудный запас благого одушевления я нес с собою на Гору, чтобы там направить его, как отрицательный ток духовной жизни к положительному влиянию неба, и вызвать искру. Но зачем предварять то, что будет в свое время? А может быть, еще и не будет. В душе нет своих, урочных, приливов и отливов. Взойдя на Святую Гору, может быть, увидишь под собою один только географический Афон, одну физическую громаду камня, и ничего более, – скажешь только вместе с Страбоном, что это «гора сосцевидная, острейшая, высочайшая», что «обитающие на верхушке ее видят восходящее солнце за три часа прежде, чем жители восточного поморья», или, вместе с другим путешественником, – что заходящее солнце стелет тень ее по всему морю, по Малой Азии и, наконец, по небу! Подождем. А между тем отведем взор от подавляющих громадностью высот к скромной подошве их, чертимой тонкою нитью с движущимися по ней пятью точками – это были мы, смиренные поклонники, пробиравшиеся тонувшею в кустарнике тропою к скиту Св. Иоанна Предтечи на ночлег, 22 числа августа 1859 г., вечером.

Мы давно уже оставили дорогу, ведущую от Лавры к монастырю Св. Павла, и взяли направление к югу. Вскоре увидели перед собою на высоте холма возводимое здание, довольно обширное для пустыни. Когда мы приблизились к нему, окрестность огласилась веселым, хотя и нестройным звоном, которым нас приветствовало молдавское братство нового скита. С первого раза было видно, что скит сей взял за образец себе наш русский «Серай», или скит Св. ап. Андрея. С первого же раза долгом человеколюбия было пожелать ему и серайских успехов. В настоящее время он пока состоит из старого дома с малою церковью, половины нового дома и выведенного до окон нового «собора», украшаемого с роскошью, нежданною для начинающегося скита. Мы нашли стадо без пастыря. Начальник обители отправился в свое отечество за сбором. Братство утешило нас своим великим смирением, братским радушием и истинно иноческою простотою. Бедность – по выражению афонскому, святая – печатлела себя на всем, но не на душе добрых отшельников. Душа видимо была полна даров Божиих. Под убогим кровом преобразуемой в скит келлии провели мы исполненную глубокой тишины пустынной ночь.

Воскресенье. Весьма любопытно было для меня видеть и слышать румынское богослужение. Я воспользовался столько благоприятным к тому случаем. Ради праздничного дня утреня совершалась с возможным чином и благолепием. Малая, и весьма невзрачная, церковь то освещалась ярким светом свеч, то погружалась почти в совершенный мрак, при мерцании двух закрытых лампад, освещавших только книгу чтеца, при чтении шестопсалмия и псалтири. Братия то стояли, то садились. Поклоны делались только в урочное время. Канонарх, лишний совершенно при греческом пении, не казался менее лишним и здесь. Во всем видно было строгое следование греческому порядку, без малейшего отступления в пользу особенностей языка и народности. Оттого можно совершенно забываться и воображать себя между греками. Но изредка слышимые славянские звуки обличали хотя того же плана, но не ту же постройку. И что за чудная смесь! Слышится как будто: Κύριε ἐλέησον, а различается: Domine милу е́шти. Как сочетались между собою Dominus и милую? Слушая подобные необычайности, сначала чудишься, а потом восторгаешься духом, вразумляясь, как бы против воли, во вселенское значение Христовой Церкви – единого стада Единого Пастыря! Многих соотчичей пленяет и радует, когда они слышат родное слово в устах чуждого народа, и в частности – в богослужении румынов. Отрешимся от детского тщеславия. Пусть слово наше не слышится там, где оно не понимается. Пусть вместо него слышится лучше, не менее наше, православие – общее нам со всеми другими народами единой, святой, соборной и апостольской Церкви! Приятное всегда должно уступать полезному. Это житейски мудрое правило приложим и к делу веры. Полезнее нам слышать в открытых к нам устах румына: miserere, нежели в отвращенных от нас: милу е́шти. Полезнее (да, конечно, и – приятнее) иметь в лоне православия целый народ и язык латинского племени, чем бесхарактерную смесь греко-славоалбано-латинов. Говорю это с целью приготовить себя и других к весьма возможному, и даже вероятному, изгнанию славянских слов из языка романского, о котором весьма заботливо помышляют в Валахии и Молдавии тамошние патриоты. Да не опечалит нас и да не охладит нас к достойному всякого сочувствия православному братству румынскому этот остракизм славянского языка! Напротив, да послужит нам примером к подобному же освобождению и своего родного слова от нашедших на него двадесяти языков. Увлекаясь блестящим представлением разнообразного в едином, столько приличного Христовой Церкви, я желал даже, чтобы румынское богослужение отличалось и румынским пением. Ибо думаю, что греческие напевы (гласы) приятны и умилительны в Греции и между греками, как наши – у нас; но ни теми, ни другими не ограничивается, конечно, область молитвенного песнословия.

Между утреней и обедней был небольшой промежуток. К литургии подошел один, славный на всю Св. Гору, псалт, молдаванин родом, в совершенстве знающий греческое пение. Он пел, в утешение наше, одно из самых трудных музыкальных сложений песни херувимской, но не только не пленил сердечного слуха моего, а, напротив, еще более заставил меня пожелать, чтобы новый кукузель изыскал и новые способы умилить душу, отыскав их не в книгах и не в своей душе, уже привыкшей судить и чувствовать по книгам, а в глубине народного чувства, в излияниях его чистой, бесстрастной скорби по лучшем бытии, как удалось нам отыскать наши 8 гласов, чистых, возвышенных и трогающих, и услаждающих, и печалящих, и восторгающих дух столько же своею меною звуков, тонов и темпов, сколько и содержащеюся в словах песни мыслью.

С полночи погода переменилась. Все утро шел дождь. После долгих рассуждений, что делать и на что решиться, положено было ехать вперед, по кр. мере до келлии Керасья, а там «высматривать время». Кстати на тот час прояснилось небо, а прибывшие с горы пешеходы уверяли, что «с той стороны ничего нет». Довольно неясное и уклончивое, свидетельство это очевидцев той стороны послужило, однако ж, нашему нетерпению достаточным основанием к тому, чтобы не терять времени. Напутствованные всем пустынным радушием добрых скитников, мы отправились ввысь Афона. Зачинающаяся обитель еще долго привлекала к себе взор мой. Что из нее выйдет? Составится ли хотя один значительный приют на Св. Горе для народа, столько веков обстраивавшего, питавшего и содержавшего, можно сказать,