Ресторан «Березка» (сборник) - Евгений Попов

Оттого и смешны, но оттого и радостны перепирательства русских. Зачем-де было это и то, и каким-де надо путем... Как будто что-то кто-то когда-то решал. И это самое «ино», где ничего не понять, и Куликово поле, и Столыпина в 1911 году боевик бьет из пистолета, и Ленин едет взбираться на броневик, и Сиваш не замерзает, а в декабре 41-го – лютый мороз, и пожалуйте вон, Гитлер, с большими потерями людской силы и военной техники, а потом Ялта, Крым, следом март-53, когда грачи прилетели, ходят, цепко ступая по весенним проплешинам. Я чураюсь, я страшно боюсь всяческой этой политики, и мне смешны всякие там, таинственным тоном и пониженным голосом обсуждающие, что это-де значит это, а то – значит то. Но вот друг пишет из города К., что масла-сметанки нету, но вот «Мальборо» продают в табачном киоске, гражданин закуривает за 1 рубль 50 копеек и осторожно выпускает сладкий удороженный дым. И это вялое брожение, и думы, и болтовня бесконечная, и чудики, чудики, чудики – да ведь это и есть жизнь. И кто хочет умирать – умирай, но помни, что жизнь продолжается, и в библиотеке ты можешь получить Марселя Пруста, а будучи в Москве, – купить говяжьего мяса и послушать каких-нибудь заезжих знаменитостей... – так рассуждал смутный персонаж Телелясов, выходя из поезда метро, плотно сдавленный сородичами, влекомый, как щепочка в тягучем потоке, ступающий на эскалатор, что ведет из мраморного подполья туда, наверх, вверх, в Россию, в магазин «Свет».

И еще думал. Думал о так называемой белокаменной кладке нашей древней столицы. «Так называемой» не в ироническом контексте, а просто – о кладке, называемой так: белокаменная. Вот и во Владимире, Суздале, значит, – тоже. Кирпич, стало быть, образует некое пестрое эстетическое говнецо. Там, в старину, все было в тон. Все кругом белое, потому что зима, вот почему и черно-белое, значит. И в тон – это все белокаменное. К тому же и летом красиво. Летом жарко, летом – пыль, сухая грязь, комар жрет, муха кусает после обеда, а тут – это самое... Камень, белый, как лед. Тающий лед. Серый лед. Серокаменная... Хорошо... Но насчет кирпича тоже не замай, потому что Василий Блаженный, Кремль и культура. Не медведем по карьерам плиты известняковые ломать, а взять и накрепко породниться с культурой. Устроить печь для обжига, сарай для сушки, уголь для сгорания. Мехи... воздуходув... и чего там еще? Организовать торговлю, отправить Афанасия Никитина из Калинина в Индию волоком за три моря, обучиться языкам, приобресть манеры, выписать Фрязина, но национальный дух не растерять, не загордиться. Нет, кирпич – это отнюдь не простая штука, отнюдь не простая... Однажды открыл, что нет простых людей, написал, что все люди сложны, загадочны, таинственны... И в самом деле, один организм тела чего стоит: кровоснабжение, потоотделение, поглощение кислорода и так далее... Залюбуешься, как все это замечательно устроено даже у самого отъявленного дундука... Ну вот, а теперь пошел дальше, понял, что вообще никаких простых штук нету. Всякая штука – сложна. Всякая штука – Божье чудо. Мыло, например, или все тот же кирпич, или, например, ну, капля дождя, например... И чем проще, тем сложнее...

Но не раздробленность, а совокупность, не разъединение, а – соборность. Целое – только оно просто, совокупность, хаос, многоголосица – только они едины. Так слушай эту музыку, музыку соборности – и скрежет зубовный, и плач, и смех, и синкопы, и уханье, и шорох, и вопль. Слушай и смело ступай по улице, куда шел. Хочешь к магазину «Свет» – иди к магазину «Свет», хочешь куда-нибудь еще – иди куда-нибудь еще!.. Философия на мелком ровном месте не рискует быть упадочной, хе-хе-хе... Ну и пусть, что на мелком месте, рассуждает Телелясов, – ну и пусть. Я – не знаю, я – не умею, я – не умен, я – слаб, я – слабо ведаю, я – ведом, я – увлекаем тягучим потоком, я – распадаюсь, мои мышцы стареют, на моем сердце что-то нарастает, я разрушаюсь и умру, но я – частица музыки, и этого наличия у меня никто не отнимет...

Эко серьезно завыл и запел персонаж, а сам не иначе как пьяница, ибо в нашем распоряжении оказалось его письмо, писанное явно в нетрезвом виде неразборчивыми каракулями шариковой ручки, письмо, явно подлежащее орфографической и смысловой правке...

Письмо персонажа

Какая-то ночь

Какая-то местность

Совершенно несекретно, но подлежит орфографической и смысловой правке

О ангел мой! Я уже исчезаю в пространстве, я уже не ваш и не их, я – ничей. О, эта ничейность, что нас опутала, только нас опутала, я люблю вас, мой друг, и этого не избежать. Я изнемогаю от нежности к Вам и таю, таю, таю...

Растаял. Я – Ваш, а Вы – моя, и мы оба падем ниц пред грозным этим миром, о друг мой, душа моя! Но я отнюдь не опасаюсь, я отнюдь (неразборчиво), разум, мой глохнет и (неразборчиво).

Мы все пропали. Навсегда. Нас больше нет. Ни одного. Ни одной штуки. Но мы все выживем. Наше будет все, хоть бы это кому и не нравилось. Мы будем, будем, будем, а иначе всему конец.

Да уж и едем. Мы едем по нашей длинной Державе и глядим в окно. Мы что, мы разве обидели кого? Но нам никого не хотелось обижать, и если кто обижен, то простите нас, Христа ради. Мы едем, едем, едем... Мы летим... Мы парим над нашей длинной Державой. О, Боже ты мой!..

Вспомнил

– Мне сейчас не нужно, – бормотнула она, проговариваясь, и была совершенно права, но я-то ведь и так знал, что это – так. Я подозрителен и поэтому всем верю. Кто мне может чего так сказать, то я этому так и верю. Как есть, так и есть. Я отнюдь не отрицательно воспринимаю. О, это так! И зачем же... Но я был отрицательно воспринимающий. Я отрицательно воспринял, что ей сейчас не нужно. Никому сейчас не нужно, в том числе и мне. Реализм господствует. Всем нужно потом...

Вывод

Ночь. Вот, значит, и выпало это счастье, господа, – жить, дышать, ходить, а ведь могло быть не. О, какая мелочь по сравнению с этим счастьем всякие там «тоталитарный режим» или «хуман райтс». Давайте смотреть честно и давайте смотреть в невидимый корень: Бог даровал жизнь, Бог позволил быть здесь, быть его представителем, представителем его социума, ауры. Спасибо тебе, Господи, постараемся оправдать Твое доверие, на Твое доверие ответим единодушным взрывом оптимизма и ударной жизнью в отпущенном нам пространстве и времени.

Диалог

– В моей нынешней позиции есть, конечно же, сильная доля лукавства. Да, я действительно хочу выжить. Нет, не плотью. Я духом хочу выжить, но я действительно хочу счастья родимой сторонке и молю Бога: пускай она хотя бы в этом своем убожестве (неточное слово) закрепится, а не пойдет окончательно в распыл и разнос. Я – отрицатель активности. Нетерпеливые, энергичные гады хотят довести мир до ручки. Мне не наплевать на мир, я хочу покоя и себе, и миру. Я верю, я хочу верить в золотой век, я верю, что смертию смерть поправ... О, энергичные эти люди с идеями – прочь от вас! В уединении, в России, а не вне, дайте мне допеть свою песню, а также дайте мне покушать, попить и погулять. Дайте почитать, пошататься, посмотреть, дайте пожить в Божьем мире. Я не посягаю на власти, я знаю, что везде есть механизм, и мы, обыватели, чуждаемся воняющих машинным маслом шестеренок. Но поймите, мы – мицелий, и вы существуете лишь потому, что мы есть, мы – то пространство, в котором крутятся шестерни. Бойтесь остаться одни, бойтесь – ибо мы есть среда обитания и смазка. Я верю, что вы добры и глупы, я верю, что вас воспитала мать, а не скрежещущий механизм. А обличители веруют в миф. Отрицая один, созидают другой. Мы – нация. Нас – много. Мы – выживем.

Поймите, даже если вы – мужское начало, то ведь надо же вам куда-то... Вам подчинятся, но и вы будьте полюбезнее, мужики! Вы возьмете себе жен, и если они не зарежут вас, то полюбят – ведь у вас достаточно силы и зоркости, чтобы понять: нож дрожит в руке. О нет, кто-то другой, не я, я никогда не обагрю своих рук. Я люблю свою страну, и мне не стыдно этого...

– Да ты, подлец, мертвецки пьян! – вовремя сообразил догадливый собеседник.

Увы, он, конечно же, был прав, но это не отменяет важности сделанных моим персонажем признаний. И какие все милые, и мой персонаж, и его собеседник, и старики, и старухи, и молодежь, и диктор Торсуков! Благодать, осени́ нас всех!..

Еще письмо. Неизвестно кому. Москва. 30 февраля 19..

Уважаемый друг!

Я решился написать Вам письмо не потому, что выпил немного водки, а потому, что сегодня имел счастье прочитать Вашу новую книгу.

Глупо скрывать от Вас, что я взялся читать эту книгу с некоторым предубеждением да еще и с похмелья.

Перед этим я пытался читать английскую книгу про мотогонщиков и прочитал ее всю. Все говорят, что эта книга дерьмо, но мне было интересно, и я прервал чтение лишь для того, чтоб еще немного выпить. Я возвратился в книгу и с напряжением наблюдал, как под финал физданулся с мотоцикла англичанин. Я знал, что так и будет, знал, что нервная западная литература не упустит момента, чтоб кого-нибудь не ухлопать в финале, чтоб и мы, читатели, нервничали, не бросали книжку до конца. Вот я после конца и бросил, взял Вашу. Ну, думаю, и этого удака заодно почитаю. Оговорюсь: я поклонник, но весьма слабый и Вашего «Механического мужичка», и «Объемного треугольника», и «Девушки-джигита». «Семь пятниц» просто не люблю, скучно и претенциозно, раздражает. Таким образом, скосив рыло и присматриваясь, я с трудом прочитал первую из страниц, написанных Вами, но через некоторое время стал очарован Вашим творчеством, а когда со стр. 125 взлетел наш советский боинг, чуть-чуть всплакнул неизвестно отчего, но только не от водки.