Светлая печаль Авы Лавендер - Лесли Уолтон

После той первой ночи она упросила медсестру принести раскладушку, чтобы быть рядом со мной. И удивилась, когда та принесла не одну, а две. Еще сильнее она удивилась, когда поняла, что вторая раскладушка предназначалась Эмильен.

Эмильен уселась на нее и подняла глаза на дочь.

– Ну что? Хочешь эту?

– Нет. – Вивиан покачала головой. – Просто не понимаю, что ты здесь делаешь.

– Я тоже остаюсь.

– Зачем? – выгнула бровь Вивиан.

– Затем… – Голос Эмильен дрогнул. – Затем, что я твоя мать, вот зачем.

Так оно и было.

Глава двадцать пятая

В дом в конце Вершинного переулка мы вернулись чуть ли не через три месяца после дня летнего солнцестояния. Гейб бережно опустил меня на кровать, а бабушка накрыла одеялом, которое сшила когда-то Маман. Эмильен приказала себе не рыдать, но я видела ее лицо. Швы скрывала аккуратная повязка, так что ей не пришлось таращиться на мое хрупкое «заштопанное» тело. А вот спрятать синяки не удалось. Они проступали на боках, на руках и бедрах, на задней части ног. И цвет – темный, даже не фиолетовый, а красный. Цвет насилия.

Эти густо-красные синяки напоминали Эмильен блеклый коричневатый подтек на шее дочери Вивиан, который той поставил Джек много лет назад. Еще они напоминали о прекрасном лице Рене, простреленном Уильямом Пейтоном, о дыре в груди Марго, где раньше билось сердце, и о разных других шрамах жертв любви. Вот тогда ей приходилось покидать комнату.

Возвращаться в пекарню бабушка не торопилась. Она с трудом заставляла себя готовить для семьи, хотя никому не было до этого дела. Аппетит у всех испортился, и ели они только тогда, когда не могли больше терпеть обжигающей боли в желудке. И даже тогда ели без удовольствия, безразлично залезая в кастрюлю холодных макарон с сыром, которую принесла и поставила в холодильник соседка. Никто не думал о том, откуда взялась еда, лишь бы она просто была.

В Эмильен что-то оборвалось. Как бы она ни старалась, она не могла собраться с силами и все ждала, когда в моих глазах вновь затеплится жизнь. Весь дом теперь держался на маме.

Вильгельмина и Пенелопа справлялись в булочной сами. В ассортимент они добавили любимые всеми пирожные, а по воскресеньям в мою честь торговали feuilletage. Даже наняли нового пекаря – замену Эмильен. Им стала мама.

Пекарня была такой же, какой Вивиан ее когда-то запомнила: те же золотисто-желтые стены, так же безукоризненно сияет черно-белая плитка на полу. Когда Вильгельмина выдала ей фартук и указала на печь, Вивиан даже не удивилась тому, как быстро она вспомнила секрет хорошего грушевого tarte tatin или рецепт crème brûlée[65]. Вскоре ее шоколадные эклеры едва не превзошли эклеры Эмильен.

Вивиан было стыдно признать, что она наслаждалась часами, проведенными в пекарне, вдали от жуткого духа страданий и разочарований, что витал в коридорах нашего дома. Он был так силен, что, проходя мимо моей комнаты, мама часто прикрывала нос платком. Пришлось нанять медсестру, которая меняла мне повязки. То, что со мной случилось, было так чудовищно, что Вивиан старалась не думать об этом, а часто – не думать вообще. Она коротала время в кропотливой работе: пекла хлеб и пирожные, которые приносила домой и которыми угощала меня после обеда.

На кухне мама сложила пополам бумажную салфетку и поставила на нее тарелку с теплым хлебным пудингом, покрытым шоколадным соусом, с шариком ванильного мороженого. Она смотрела, как мороженое таяло и расплывалось на тарелке. Вивиан услышала за спиной тихие шаги – это Кардиген спускалась по лестнице из моей комнаты в кухню.

– Она не проголодалась? – робко спросила Вивиан.

Кардиген покачала головой. После нападения именно Кардиген изменилась больше всех. Она отрастила волосы, которые слегка вились, и вместо стильного «боба» теперь носила их до плеч, а иногда собирала в беспорядочный хвост (чтобы не лезли в глаза). Пользоваться косметикой она перестала. Впервые увидев Кардиген ненакрашенной, Вивиан не признала ее. С макияжем Кардиген казалась яркой, даже недоступной; без него (несмотря на то что она все еще была хорошенькой) ее красота не так бросалась в глаза. Русые, как и волосы, ресницы были едва различимы вокруг голубых глаз, бледно-розовые губы, не подчеркнутые обычной густо-красной помадой, казались намного тоньше. Даже одевалась она по-другому, часто являясь в дом в старых рабочих ботинках брата и свободных джинсах. Она ходила в класс для отличников и втайне собиралась сдать на права и с октября устроиться на старую работу Роуи – развозить хлеб.

– Мой брат что-нибудь писал? – спросила Кардиген у Вивиан. С тех пор как Роуи уехал учиться, прошел месяц, и он каждый божий день присылал по письму. Мама сделала вывод, что мне он пишет чаще, чем родным. Пару раз он пытался позвонить по телефону, но за последние несколько месяцев я не произнесла и пяти слов. Тогда Роуи решил ограничиться почтой. Поначалу Вивиан не знала, что делать с письмами, и просто складывала их стопочкой на моей прикроватной тумбочке.

Вивиан указала на коричневый конверт на кухонном столе. Кардиген схватила его и поднесла к носу.

– Я обещала его отмутузить, если он пришлет надушенное любовное письмо.

Вивиан рассмеялась. Как хорошо, что свойственное Кардиген чувство юмора никуда не делось.

– Что задали на эту неделю? – поинтересовалась Вивиан, кивком указывая на книгу в руках у Кардиген.

– «Алую букву»[66]. Почитаю Аве вслух, чтобы она не отставала. – Кардиген направилась к лестнице. – Хорошая мысль, вам не кажется? – тихо добавила она.

Вивиан кивнула. Тем летом она говорила о моей учебе со своим бывшим учителем Игнатием Лаксом, который теперь был директором школы. Крупный и широкогрудый, с копной рыжих спутанных волос, Игнатий соответствовал своему имени. Из-за внушительных размеров ученики его боялись. Некоторые боялись его больше собственных родителей. Но в действительности Игнатий Лакс был настолько добросердечным, что жена порой стыдилась этого, а великан в прямом смысле разрыдался, когда услышал, что со мной произошло. Поэтому, когда Вивиан зашла к нему, чтобы записаться на прием, директор тут же проводил ее в кабинет, предложил кофе и велел секретарше отменить все оставшиеся до конца дня встречи. Игнатий всегда хорошо относился к Вивиан: много лет назад, когда она была бойкой ученицей в его классе, он думал: «Вот она-то точно сможет добиться всего».

Игнатия порадовало, но не удивило, насколько точно учебная программа Вивиан следовала школьной. Он заверил ее, что оставит мне место в осеннем наборе.

Вивиан поставила чашку с кофе на директорский стол.

– Принимая во внимание степень тяжести ее… состояния, я боюсь, она не поправится до начала весенней четверти.

Запнувшись, Игнатий пробормотал извинения и дал слово, что я смогу записаться в класс, как только буду к этому готова. Когда встреча закончилась,