Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

Через минуту там, внизу, в трюме, заваленном горами удобрения, капитан Оторви Голову плакал, как ребенок, от злости, сжимая пригоршни помета.

— Подложить мне такую пакость! Убью!

Я же говорил, то была жестокая, кровавая эпоха. Но открыть глаза — значило бы увидеть потолок камеры, и я предпочел стать свидетелем зверской расправы. Весь экипаж захваченного судна был перебит пиратами. Уцелел только один человек, тот самый, кого Оторви Голову считал главным виновником случившегося. Это был наш собрат, которому удавалось скрываться до той поры, пока капитан собственной персоной не явился изрубить его на куски шпагой.

— Больше тебе никогда не придется лакомиться себиче!

И тут мне вздумалось открыть глаза. Я открыл их только на мгновение, и экс-буканьер исчез, спасенный от гнева капитана. Оторви Голову удивленно посмотрел на меня.

— Что за чертовщина! Ведь он только что был здесь!

— Хватит глупостей, — сказал я. — Много чужой крови ты пролил. — И отправился спать.

И в самом деле, верноподданные капитана уничтожили в этом побоище более тысячи двухсот человек. Вот тогда-то и случилось нечто такое, чего никак не мог предвидеть наш капитан, да и я, пожалуй, тоже. Пролитая кровь, соскользнув в море, со всех сторон окружила «Два клыка»: слева по борту, справа, с кормы и с носа. Спустилась ночь, окутав судно, покачивая его на легких волнах. И хотя Оторви Голову приказал поднять паруса, красное кольцо неотступно окружало нас: впереди ясно виднелась граница между краснотой и зеленоватой голубизной, которую мы тщетно пытались преодолеть.

Капитан стал нервничать.

— Проклятие! — снова воскликнул он, обращаясь ко мне, но продолжая смотреть на кольцо. Лицо капитана покрывала смертельная бледность, которая почти совсем сглаживала шрам, пересекавший щеку. Наконец он едва слышно спросил:

— Может, ты это нарочно сделал?

— Я тут ни при чем. Ты сам вынес себе приговор.

По правде сказать, я был слишком жесток к нему.

Он бросил на меня тоскливый взгляд и опять склонился над бортом, не в силах отвести глаз от кровавого кольца. Потом снова обернулся ко мне:

— Ты думаешь, оно теперь не отстанет?

— Все зависит от того, за что была пролита кровь, — ответил я. — Если за свободу, то отстанет, а если из-за золота или удобрения, что в конечном счете одно и то же, нам от него не отделаться никогда.

Пожалуй, это были последние слова, сказанные мною капитану. Пять дней и ночей стоял он на вахте, а на шестой день повесился. Когда его мертвое тело спускали вниз, не знаю, было ли мне его жаль или хотелось смеяться. Но какое это имеет значение, если капитана Оторви Голову не существовало на свете? Он и сам не страдал, и никого не заставил страдать.

Мы бросили труп в море; кровавое кольцо остановилось и, последовав за ним, покинуло наконец наше судно.

Потом я попал в другие века и водил дружбу со множеством хороших, смелых людей.

Как-то раз мы ловили рыбу на превосходной шхуне, принадлежавшей мне, от которой еще пахло свежей краской, когда мимо нас пролетел «Куатро вьентос». Это были Барберан и Кольяр[29], направлявшиеся из Испании в Камагуэй. Я, конечно, немного удивился такому неожиданному сюрпризу, поскольку никак не рассчитывал их увидеть, хотя мне тут же пришло в голову, что настает великая эпоха, когда на смену паруснику должен прийти самолет.

Но я очень люблю море и поэтому поторопился взять от него все возможное. Я надумал продать шхуну. Она была превосходная, и я не продешевил. Мне заплатили за нее три миллиона. На эти деньги я собирался объехать весь мир на каком-нибудь роскошном судне, которым мне не надо было бы управлять и где я мог бы быть самым обычным туристом.

На нем-то я и совершил путешествие в Ленинград. Мне давно хотелось пройтись по паркам Петродворца, посмотреть на фонтаны, проплыть по Неве, а заодно взглянуть на крейсер «Аврора». И вот тут произошло чудо, если не считать Барберана и Кольяра.

Неожиданно разразилась буря, тогда как я настроился на мирный лад, уверенный, что море будет спокойным, а небо безоблачным. Разве только добрая стая летучих рыб станет преследовать нас во время путешествия, и то потому, что они прекрасно летают, а может, потому, что мне так нравится. И вдруг внезапная буря заставила меня задуматься. Она никак не входила в мои планы.

«Это ненадолго, — решил я. — Раз буря не входит в мои расчеты, значит, нечего ее и бояться». И я отправился в просторную каюту, улегся на спину и принялся читать книгу рассказов Анхеля Аранго[30] «Куда идут сефаломы».

Чтение мое прервал отчаянный звон колокола, и резкий толчок свалил меня на пол.

— Вот дьявол! — закричал я, но тут в дверях показалось бледное лицо одного из офицеров.

— Сначала женщины и дети, — распорядился он.

— Стоит ли рассказывать эту печальную историю?

Скажу только, что судно затонуло, а я спасся, ухватившись за какую-то доску. Крепко держась за нее руками, я отчаянно сражался с волнами и страшным ветром, пока вдруг не сообразил, что могу приказать себе.

— Открой глаза! — в бешенстве закричал я.

И, разумеется, снова очутился в камере. Не хватало воздуха, я задыхался.

На сей раз я не чувствовал себя счастливым в заточении. Мне показалось, будто несчастье произошло не во сне, а наяву. И когда по решетке застучала железная кувалда, возвещающая об ужине, я, сам не зная почему, сказал стражнику, беря у него миску с едой:

— Имейте в виду, греческое судно «Фермопилы» окончило плавание при входе в Финский залив.

Не помню, посмотрел он на меня тогда или нет, но настоящее чудо случилось на следующий день, когда вместе с завтраком стражник принес мне утренний выпуск газеты и в глазах его светилось искреннее изумление. Я прочел заголовок: «Бедствие! Греческое судно „Фермопилы“ потерпело крушение при входе в Финский залив».

Вот так. Что же мне теперь делать? Идет шестой месяц. Открыть глаза или закрыть?..

1968.

Змея и ее хвост

(Перевод Р. Линцер)

Конечно, так оно и есть, все происходит потому, что я постоянно разжигаю живое воображение этого семилетнего парнишки.

Отсюда и пошло.

Например, разглядываем мы с ним, со стороны крепости Ла-Чоррера, устье Альмендареса, и я возьми да и скажи, что хорошо бы река была вот этакой здоровенной змеей, и он сразу же увидел на каждом берегу устья по огромному змеиному глазу и обращенный к морю коварный подстерегающий взгляд.

А еще я постоянно рассказываю ему истории, которые он хотел бы услышать от старшего друга, невзирая на его высокий рост и суровый нрав.

Случается, желая рассмешить мальчика, я вставляю какое-нибудь запретное словечко, ну, уж не из самых плохих, а такое, что можно сказать, если ты не дурак и понимаешь, что не стоит принимать все это слишком всерьез.

Надо видеть, как мальчишка хохочет.

Все зубы, с щербинкой от выпавшего молочного, так и сверкают, и ясно, что он освободился от непосильной тяжести.

Во всяком случае, сам того не желая, я занял какое-то место в его воображении. И, видно, не малое, ведь стоит ему высунуть нос на улицу, как он принимается, озираясь по сторонам, искать меня.

Ладно уж, верно, так получилось, потому что мне всякое могло взбрести на ум — вдруг ни с того ни с сего говорю ему:

— Поехали завтра в Матансас?

Прежде всего я вижу, какое у него сделалось лицо. Ведь это очень далеко, а может, даже в чужих краях, куда ездят только взрослые, и то если уж очень нужно, если пришла телеграмма от родных или еще что случилось. Потом я понял — он вне себя от радости.

И тогда добавил, что самое главное — поезд, который идет от Касабланки, а до него мы поплывем в лодке через залив, и поезд к тому же электрический, без дыма, без пыхтящего паровоза, правда, со свистком — это уж так.

Конечно, то, что я обещаю детям, я выполняю, особенно когда имеешь дело с таким мальчиком — ведь он опустит голову, уставится в плитки пола и видит там все — и залив, и лодку, и Матансас, и поезд.

Итак, на следующий день я положил в пакет кусок мяса с двумя ломтями хлеба, один термос с молоком, другой с водой, добавил немного карамели, и мы отправились в путь на рассвете, чтобы занять в поезде места получше.

И тут выяснились два очень важных обстоятельства. Во-первых, я заметил, что мальчик не отрываясь смотрит в окно автобуса, как будто на свете нет ничего другого, кроме неба. Тогда я спросил его:

— Послушай, ты что, никогда не видел рассвета?

— Никогда, — ответил он.

И я понял — малыш впервые в жизни видит такое чудо, видит, как занимается день на земле.

Во-вторых, услыхав от меня название Касабланка[31], он спросил, не там ли живет президент Соединенных Штатов, и глаза у него так и загорелись любопытством.